— Давайте сюда деньги, — приказал он.

У меня были только эти пятьдесят крон, и я смертельно боялся, что он мне не поверит. Выстрел в парке. Случайный выстрел сумасшедшего. Полицейские. Возможно, с огромными, мокрыми от дождя псами. Но слишком поздно. Дождь уничтожил все следы. Тогда зачем все эти усилия? Пуля, словно свинцово-голубой амулет, засела в сердце…

— Можно мне стереть пот со лба? — спросил я.

Он молчал.

— Вот, кстати, о чем нет ни слова в Ветхом завете, — начал я в порыве отчаяния. Мне было трудно дышать, словно пуля уже пробила мои легкие.

— Вы проповедник? — спросил он.

Я взял себя в руки и решил умереть с достоинством.

— Вся моя жизнь неразрывно связана со словом, — ответил я, — на веки вечные со словом.

— Значит, вы проповедник, — сказал он, сразу опустив револьвер.

— Что вы хотели показать мне в газете? — мягко спросил я.

— Вот!

Я увидел, что руки его вдруг обрели силу, а в глазах сверкнул божественный огонь. Да, его безумие питалось сенсациями, вычитанными из газет. Свою силу он черпал в деяниях других людей.

Я прочитал:

Смелое ограбление совершено сегодня ночью, примерно между двумя и тремя часами, сразу же после того, как охрана, патрулирующая здание, сообщила о том, что не заметила ничего подозрительного.

— А вот еще, — сказал он, разворачивая другую газету.

Грандиозный путч осуществлен сегодня ночью!

— Но путч вообще не может быть грандиозным, — сказал я. — Газета просто дезинформирует читателя.

Незнакомец только повел ушами, явно не проникнув в смысл моего высказывания. Он был слишком поглощен мыслями о своем воображаемом величии.

— Ограбление тоже не может быть смелым, — продолжал я, — потому что по самой своей сути ограбление есть не что иное, как самая трусливая афера. Это мелкая и грязная работа, которую самый заурядный конторщик может выполнить лучше любого взломщика. Но конторщики не грабят. Они сидят в своих конторах. Потому что они разумнее. Потому что в конечном счете самое разумное — это уважать чужую собственность.

— Вот, посмотрите, — сказал он, сунув мне в физиономию третью газету.

Великого взломщика сейфов преследует полиция с собаками, но пока что безрезультатно.

— Нет ничего великого в том, чтобы взламывать чужие сейфы, — заявил я. — А вы взломали когда-нибудь хоть один сейф?

— Ни одного, — ответил он, тяжело дыша.

— Дайте мне револьвер.

— Какой револьвер?

— Будьте благоразумны и отдайте мне ваш револьвер.

— У меня нет никакого револьвера.

Мы оба засмеялись, хотя и не очень уверенно, так как каждого из нас удивляло отсутствие у собеседника элементарной сообразительности.

— Вы хотели выжать из меня деньги, что было крайне нелепо, — сказал я, чтобы прервать натянутое молчание.

— Я просто хотел получить ваш галстук, — ответил он. — Вы сами обещали мне свой галстук.

— Вы получите мой галстук. Сколько вы отсидели?

— Одну ночь.

— Не так уж долго.

— А дольше за пьянство и не сидят.

— Но ведь вы сидели не только за пьянство? — сказал я, несколько смущенный обилием уже допущенных мною промахов.

— Да, сидел.

Что ж, могло быть и хуже. Слава богу, я не ошибся: он все-таки сидел. Оказалось, что за ним числится длинный перечень мелких краж из незапертых складских помещений и пустых квартир. Он был рядовой труженик на этом поприще.

Когда я объяснил ему, что во всем виновата пресса, придающая романтический блеск этим неразумным деяниям, он сразу как-то поник под бледным осенним небом.

Я говорил с таким чувством, что у меня стоял комок в горле. Я даже снял галстук, который мешал моему красноречию.

Когда он зарыдал, я понял, что он уже получил мой галстук.

А тем временем я рассказывал ему о том, что по городу ходят десятки тысяч людей, которые при желании могли бы очень неплохо взламывать сейфы. Но они понимают, что это унизит их в собственных глазах. Когда газеты окружают ложным ореолом какого-нибудь великого преступника, для преступников помельче это становится мечтой и одновременно признанием их профессии. Но преступление не может быть великим; великим оно бывает только на страницах газет. Нет ничего позорнее, чем жить грабежом.

— Почему вы сказали, что у меня есть револьвер?

— Я почувствовал, как что-то уперлось мне в спину.

— Это был мой большой палец.

Мы оба засмеялись, каждый на свой лад. Мне показалось, что стало немного теплее. Но я остался без галстука.

Мы встретились с ним через шесть лет в лифте. Он был лифтером и носил униформу.

Стоял серый, пасмурный день. В это утро я долго рылся в огромной куче галстуков, стараясь найти что-нибудь поярче.

Он как зачарованный смотрел на мой галстук.

— Хотите, я отдам его вам? — спросил я.

— Не понимаю, почему вы должны его отдавать, — ответил он.

— Вы не узнаете меня?

— Я вас не знаю.

— Пятый этаж, — сказал я.

— Пожалуйста.

Он ждал, пока я выйду из кабины.

— Вы читали в газете, — спросил я, — о неслыханно смелом ограблении, совершенном сегодня ночью?

— Ограбление — жалкая работа, недостойная настоящего мужчины. Но пресса, пресса, увы, способствует росту преступности, усматривая романтику там, где ее нет и в помине, — сказал он.

Он расправил плечи в своей униформе.

— Газеты создают романтическую атмосферу вокруг каждого сейфа, взломанного в нашей стране. Я знаю, о чем говорю, — продолжал он. — Это самое настоящее преступление против человечества, и в этом преступлении виновна пресса. В большей или меньшей степени.

Он буквально загнал меня в угол своими разглагольствованиями.

Он заявил, что очень глупо быть нечестным. Неумно зарывать в себе то доброе начало, которое в каждом из нас заложено. Каждое преступление где-то по большому счету коренится в узости кругозора у того, кто его совершил.

Между тем пресса поднимает нездоровый ажиотаж вокруг великих воров, великих аферистов, великих взломщиков сейфов.

Вор не может быть великим. У каждого преступника свои мелкие, ничтожные измерения.

— Вы не могли бы мне помочь в обосновании этого очень простого факта? — спросил он, и на его плоском лице вдруг появилось выражение какой-то удивительной человечности. Новое измерение.

Я с изумлением смотрел на него. У него были умные глаза. Он возил людей вверх и вниз, с этажа на этаж, легко и умело управляя лифтом. Он был великим водителем лифтов.

Женщина остановилась и привычно подумала: опять то же самое. Всякий раз, когда я прохожу мимо этого места, меня точно кто-то за руку хватает. Вот здесь были ворота, сюда я входила. Не могу двинуться дальше, пока не осмотрюсь и не увижу, что нет больше ни ворот, ни дома, что я уже не живу здесь.

Она стояла на стершихся, подсыхающих под весенним солнцем плитах тротуара, от которых исходило тепло, и смотрела в глубь двора, на остатки обрушенной взрывом стены с кирпичами, синевато-красными от вторичного обжига. Воспоминание полыхнуло ей в лицо, она снова ощутила жар, запах, дым — теперь, четыре года спустя.

Поодаль, в этом же квартале, трудились люди, разбирая развалины. Шум землеройных машин, стук лопат доносились до нее и детей, тяжелые грузовики мчались мимо, оставляя после себя запах горелого дерева.

Она попыталась освободиться от невидимой хватки, переложила в другую руку пустую хозяйственную сумку и, оторвав взгляд от развалин, посмотрела на детей. Они стали старше на четыре года, выросли, и, глядя на их лица, она понимала, что уже очень давно не входила в эти ворота. Это было в другой жизни. Мальчику теперь одиннадцать, девочке шесть.

Она подставила лицо солнечному лучу, и он окрасил щеки румянцем, но глаза от этого запали еще глубже и потемнели. Едва ли она была такой старой, какой казалась, какой ее делали увядшие, жилистые руки и ореол седых волос надо лбом. Она была матерью этих двух ребят, которые, молчаливо выжидая, стояли рядом с ней.