— Луис, — сказала она, — уже поздно. Мы засиделись. Я всегда ухожу отсюда в половине седьмого, как в былые годы. Пора домой.

— Да, правда, — сказал мужчина, — парк большой.

Он стал клевать носом, закрыл глаза.

Женщина с улыбкой покачала головой, придвинулась к нему ближе и взяла его под руку.

— Луис, — громко сказала она, — уже поздно, пойдем домой, выпьем по чашечке кофе. Теперь ты смело можешь прийти ко мне. Комната у меня небольшая, но зато живу я совсем одна. Чашечка кофе тебя подбодрит.

Мужчина пробормотал:

— Чашечка кофе и в самом деле мне не повредит, я устал с дороги.

Он опять стал клевать носом, склонив голову на плечо женщины.

— Послушай, Луис, — сказала женщина. — Не думаешь ли ты, что теперь уж нам пора поселиться вместе?

— Я знаю, что ты хочешь сказать, — пробормотал мужчина сквозь дремоту. — Лучше тебе выйти замуж за богатого жениха, ведь они увиваются вокруг тебя, словно мухи вокруг сахара. Эх…

Женщина закрыла ему рот ладонью, потом поцеловала в щеку и, обвив рукой его шею, стала ждать, чтобы он проснулся. А потом она заговорила.

Я увидел его морозным утром, когда он сидел на скамейке в совершенно пустом парке. Он был бледный, как небо пробуждающегося дня.

В такую погоду город стыдливо опускает глаза. Ибо борьба в этой игре идет жестокая. А в памяти вдруг оживают минувшие поражения.

И хорошо тому, кто отправляется на работу ровным деловым шагом: это приносит облегчение.

Но отнюдь не у всех есть работа, которая укрепляет наш дух. На скамейке в парке сидел человек. Я не смотрел на него.

— Видели? — спросил он.

Что я там должен был увидеть? Что-то в газете. У газет есть своя тайная сила. Маленькие события, которые совершаются с утра до вечера. А потом с вечера до утра.

— Сегодня ночью, — сказал он.

— Что случилось сегодня ночью?

— Вот, посмотрите.

На губах у него застыла какая-то странная улыбка, которая вдруг заинтересовала меня.

— Газеты постоянно напоминают мне о том, чего мне ни в коем случае не следовало бы писать, — сказал я виновато.

— Вы пишете в газетах?

— И да и нет.

— Вы пишете о боге?

— И о боге тоже. А вы напоминаете мне о том, чего мне ни в коем случае не следовало бы писать о боге, — сказал я.

Он умел как-то удивительно трогательно поворачивать уши, так, чтобы лучше слышать. Он сказал:

— Каждую пятницу я хожу слушать, как читают Библию.

— Это видно по вашим ушам, — ответил я.

— Чтение Библии — суровая штука. Я люблю Ветхий завет. Люблю возмездие. Настоящее мужское возмездие.

— Это еще что такое?

Он подозрительно посмотрел на меня и смотрел так долго, что у меня вытянулось лицо, и я перевел взгляд на обнаженные кроны деревьев, для которых лето уже утратило свой истинный смысл.

Между тем день промозгло вползал в опустевший парк. Я решил отдать ему свой галстук, который купил во Флоренции, однажды, когда весна, словно песня, разлилась по ее старым улицам.

У незнакомца не было галстука. И я решил отдать ему свой. Кому не хочется иногда сыграть роль господа бога и навести порядок в том, что испорчено другими. В движениях незнакомца была какая-то неловкость и, пожалуй, даже обреченность.

У меня вдруг возникла потребность поведать ему о том, что, будучи мальчишкой, я умел кукарекать, как петух. У него вытянулось лицо. Тогда я пришел к выводу, что он битком набит всевозможными комплексами.

— У вас, наверное, было трудное детство, — сказал я. — Вот вам тридцать пять крон, чтобы начать новую жизнь.

Он помахал вслед последней птице уходящего лета, потому что в ней была жизнь. Он махал в такт свободным взмахам ее крыльев.

— Тридцать пять крон тоже деньги, — сказал я сердито. — Многие миллионеры начинали с меньшего.

Он пропустил мимо ушей мои откровения. В это утро он явно никуда не торопился. И я сообщил ему, что моя жизнь тоже лишена всякого смысла.

— Тридцать пять крон! — сказал он и засмеялся, уткнувшись в газету.

Но у меня не было ни малейшего желания читать эту дурацкую газету. Я тоже дурно спал эту ночь и не хотел растратить понапрасну свое высокое стремление помочь этому несчастному.

— Не всякое утро прекрасно, — заметил он назидательно.

Мне стало обидно оттого, что он вдруг перехватил у меня инициативу.

— Не всякое, — согласился я сдержанно. — А иначе откуда бы взялись тяжелые дни?

— Что? — спросил он.

— У вас очень подвижные уши, — заметил я, — но вы явно не находите им надлежащего применения.

Он хрипло рассмеялся и в то же время с восторгом указал на какой-то материал в газете.

Я посмотрел на его стоптанные ботинки, на его клетчатую рубашку и сказал:

— Честно говоря, ваши башмаки слишком уж бросаются в глаза.

Это была истинная правда. Но он не ответил мне, что я паршивый сноб. Напротив, поджал под себя ноги.

В душе моей все еще не рассвело. Меня ужасно раздражали эти мерзкие анемичные башмаки с узелками на шнурках.

— На вас домашние туфли?

— Да, — ответил он. — Я вышел рано утром.

Я хотел извиниться, но не извинился.

— Раз уж вы вышли так рано, я, пожалуй, дам вам пятьдесят крон, — сказал я.

— Я предпочел бы получить ваш галстук, — возразил он.

— Вы получите галстук. Поверьте, я выбирал его очень тщательно. Наш выбор вообще никогда не бывает случаен.

— Что? — спросил он.

Всякий раз, когда я пытался обобщить явления бытия, он спрашивал: «Что?»

— Вообще, — сказал я, потому что всегда говорю «вообще», когда прихожу к определенным выводам, — вообще, возможно, это и есть радикальное решение всей проблемы преступности.

От беседы с этим человеком промозглое утро в душе моей становилось все теплей и теплей.

Он сухо усмехнулся. Преступники ведут такую же сложную игру со своими преступлениями, как писатели — со своими книгами.

Для него преступление было лишь средством к существованию, как книга для писателя. Парк по-прежнему был пуст. С востока дул пронизывающий холодный ветер, моросил дождь.

— Действительно радикальное, — сказал он, сунув мне в бок револьвер.

Сначала я искренне обрадовался, так быстро получив весьма реальное подтверждение своим несколько умозрительным построениям.

— Если вы можете так просто отдать пятьдесят крон, значит, у вас с собой гораздо больше денег, — сказал он.

Писатели нередко становятся активными участниками действия, развивающегося в их книгах. Этот человек собирался с помощью револьвера разбить в пух и прах мою теорию об отсутствии у преступников всякого логического мышления. Я сделал хорошую мину при плохой игре и сказал:

— Вы обязательно получите мой галстук. Я купил его во Флоренции. Флоренция находится на берегу реки Арно, прекрасной зеленой Арно.

Я тут же начал рассказывать ему о Ренессансе, о заговорах 80-х годов XV века и о Лоренцо Медичи, которому все-таки удалось спасти свою жизнь.

— И еще жил во Флоренции монах по имени Савонарола.

— Что?

— Его звали Савонарола, и он был доминиканец.

Незнакомец засмеялся.

— Смех — главный враг логики, — заметил я. — Савонаролу сожгли на костре, кажется, в тысяча четыреста девяносто восьмом году.

И внезапно я подумал, что гибель Савонаролы, может быть, спасет от гибели меня.

Утренний воздух был словно пропитан черным оцепенением смерти. Надвигающаяся развязка окрашивала эти мгновения в назойливо драматические тона.

Незнакомец больше никак не реагировал на мои разглагольствования. Я понял: что-то тут не так.

Жажда жизни кипела и бурлила во мне, кипела и бурлила каким-то совершенно удивительным образом.

В моих жилах текло так много горячей крови, и вдруг — ничего… А сердце все стучало и стучало. Я полез в карман, чтобы найти там чего-нибудь пожевать. Чего-нибудь обыденного — например, табаку. И тщательно пытался придумать хоть какой-нибудь выход из создавшегося положения. Моя милая банальная жизнь, казалось, уходила от меня все дальше и дальше.