Такой пол, думали Мубеки. Зря мы только его завели. С нашими-то нервами! Но что было делать? Без пола ведь тоже не проживешь! Так скажите на милость, как они могли обойтись без этого пола, или прикажете вообще жить без всяких полов?! Они ужасно разволновались, на щеках у них горел лихорадочный румянец, и оба не сомкнули глаз всю последнюю ночь. В квартире было довольно-таки жарко. Ведь это обязательное условие, когда пол покрывается лаком. Чета Мубек отлично разбиралась в вопросах температуры, знала все за и против. В дверях смежной комнаты поставили рефлектор, а батареи включили на половинную мощность. Так полагалось в это время года. (Если не ошибаюсь, дело было ранней осенью, во всяком случае, ветер свистел и резвился в саду, а деревья покрылись желтыми пятнами, как будто у них вдруг печень схватило: то лето было необыкновенно сухое, зато уж в августе размокропогодилось.)
Мубек приберег для лакировочных работ один день от отпуска. Вдвоем они шпаклевали щели. Попутно обсудили, как образовались новые черные точки и что следует предпринять, чтобы в дальнейшем это не повторялось. Мазали от середины, каждый по направлению к своей двери. Когда вечерние сумерки прокрались в комнату через открытое окно, паркет был весь, полностью отлакирован. Блестящая гладь простиралась перед ними. Мубеки упали друг другу в объятия — всего на мгновение, а потом фру пошла на кухню варить кофе.
— Поди-ка сюда, — позвала фру Мубек мужа на следующее утро. — Смотри, что это там такое коричневатое, с пятак величиной, какое-то потемнение, откуда оно, мы же только-только положили новый лак?!
Она стала рвать на себе волосы, горе ей, ведь ее обязанность — держать пол в чистоте, а теперь муж вправе считать, что она отлынивает, в то время как сам он всегда, во всем неукоснительно выполняет свой долг. Так пусть он видит, она не хочет ничего скрывать, пусть он видит ее позор!
— Ах, дорогая, — ответил он ей, — ах, дорогая! Я и сам огорчен. Пятно действительно совершенно неприличное, его отчетливо видно, когда знаешь, что оно там есть, а мы ведь с тобой знаем. Пускай даже другие его не видят, от этого не легче, мы-то знаем о нем и видим его — теперь все мысли будут вертеться вокруг этого коричневого пятна, всю радость оно нам испортит. Но ты, жена, ни в чем не виновата! Это случайность, какое-то насекомое ночью увязло в лаке и сдохло, вот тут что, по-моему, произошло, непредвиденный несчастный случай — в жизни таких полным-полно!
Мубек был по натуре философ, но только, что греха таить, оптимистом он не был.
Паркет! Сильнее день ото дня завладевал он всеми их помыслами. Так уж получилось — с тех пор как они обнаружили темноватое пятно, — что, стоило им только оторваться от паркета, у них душа была не на месте. Они жили и дышали им, берегли его как зеницу ока. Всем на свете они бы пожертвовали ради его безупречного совершенства. Для супругов Мубек паркет сделался их болью и отрадой, альфой и омегой, началом и концом всего их бытия.
Казалось бы, покрыв его заново лаком, Мубеки могли вздохнуть свободнее: они ли не исполняли свой долг перед паркетом, сделав для него все, что было в человеческих силах? Но нет, чета Мубек была у своего паркета в неоплатном долгу. Увы, даже к войлочным тапкам может что-нибудь пристать. В этом мире никогда не знаешь, откуда ждать беды, проверяй не проверяй тапки перед тем, как надеть: ведь случилось же раз, что крохотная щепочка валялась, невидимая простым глазом — подобно тому как раковая опухоль может благодаря своему расположению быть недоступна рентгеновскому просвечиванию, и из-за этого пациент с опозданием ложится под нож хирурга, — вот так же, стало быть, валялась щепочка, и фру Мартинсен, сестра фру Мубек, занесла ее на тапке в комнату, следствием чего явилась царапина, не бог весть какая большая, но все же царапина, тут ведь дело-то не в величине. С тех пор чета перестала общаться с фру Мартинсен. Для фру Мубек утрата была особенно ощутима. Временами она забывалась — как вот теперь, когда они перекрыли паркет лаком, она забылась и сказала:
— Скорее бы Ольга его увидела!
На что Мубек строго возразил:
— Вспомни, что было в прошлый раз!
Фру Мубек вспомнила и умолкла. Царапина есть царапина. Теперь они ее замазали лаком. Но она никуда не делась. Царапина была, пожалуй, даже хуже, чем коричневатое пятно от насекомого, если конечно, это было насекомое. Царапина ранит в самое сердце, она терзает и выматывает душу. Но понять это способен лишь тот, кто сам надлежащим образом относится к паркету.
А тут еще из воздуха оседала пыль. Пыль — она ведь постоянно оседает. Пыль всегда будет оседать, во веки веков. Даже когда солнце потухнет и не станет в мире иного света, кроме мрака смерти, пыль и тогда будет оседать. Теперь же она — покамест — оседала в гостиной у Мубеков на шкафы и полки, на предметы украшения, а также на все прочие предметы, сеялась ровно и планомерно, упорно, настойчиво, неодолимо. Фру Мубек изо всех сил старалась, чтобы в гостиной не было пыли. Она пускала в ход щетки различной формы и величины. Она пользовалась всевозможными тряпками, сухими и более или менее увлажненными, все зависело от сорта дерева, был ли это клен или, скажем, вяз. Однако какая-то часть пыли неизбежно осыпалась с вытираемой мебели и падала на пол, несмотря на все предосторожности и скрупулезное тщание, с каким священнодействовала фру Мубек. Муж стоял, как правило, в дверях и оказывал ей посильное содействие советами и ценными указаниями, и фру испытывала чувство глубокой благодарности оттого, что у нее такой муж. Она думала о том, каким счастливым стало их супружество благодаря паркету, связавшему их неразрывными узами, паркету, который они делили друг с другом, который и впредь, в радости и в горе, будут делить, пока смерть их не разлучит. Мубек и сам был не прочь принять участие в вытирании пыли, но тут его жена была тверда, даже непреклонна: хватит и того, что одна пара ног топчет их паркет, если на то пошло, для него и одной-то пары многовато.
Блестящая гладь паркета светилась в темноте из ночи в ночь. И сплошь да рядом случалось, что чета стояла и просто смотрела на него впотьмах. В одну из таких ночей Мубек сказал:
— А ты замечаешь, как он все-таки раз от разу дурнеет… мы вот с тобой лакировали, так видели: и черных точек больше стало, и от угольков целых две метины — правда, одна-то, может, от сигареты, да ведь все равно хорошего мало! Вот и считай, два черных пятна плюс все эти темные точки, может, это просто втоптанные песчинки, разве человеку известно, какие бури проносятся над полом, будь это даже его собственный пол! Да ты и сама в ужас пришла, когда увидела…
— В отчаяние! — поправила его жена.
— Ну да, в отчаяние.
— Наверно, надо было все-таки брать первую категорию, — сказала она, — у нас вполне хватило бы денег.
— Денег! Денег-то, конечно, хватило бы! Но ты же помнишь, все говорили, что вторая категория по прочности не хуже, а по рисунку лучше, что она интереснее смотрится. Но спрашивается, почему же в таком случае первая категория дороже? Все нервы он нам истреплет, этот паркет! — возроптал он, потеряв терпение, что, вообще говоря, было совсем на него не похоже.
Но жена полностью с ним согласилась.
— Я совершенно с тобой согласна, — сказала она.
Они постояли еще немного, вглядываясь в паркет у себя перед глазами, а вернее, в сумрак, где, как они знали, находился паркет, потому что они скорее угадывали, чем видели его в ночной темноте.
Чета Мубек имела возраст довольно-таки неопределенный. И первая и вторая молодость, очевидно, остались у них позади. В то же время понятие старости как-то не вязалось с обликом четы. Можно предположить, что они, как говорится, достигли вершины своего жизненного пути. (Однако, чтобы утверждать это с полной определенностью, пришлось бы предварительно перерыть архивы.)
Один из них — не знаю кто, муж или жена, и не все ли равно, ведь по мере того, как текли их годы, они все больше срастались друг с другом, они уже были на пути к тому, чтобы стать единой плотью, да именно так они и выглядели, стоя рядом у дверного косяка, как уже не раз стаивали прежде, стоя в дверях пленительно тихим осенним вечером, когда лишь дальний звук пилы возвещал о скором приходе зимы, — так вот, один из них сказал:
