В одно мгновение поляна возле колодца превратилась в некое подобие парка водных аттракционов. Не меньше сотни детей, примчавшихся сюда с площадки возле бараков, с упоением шлепали по лужам, прыгали, брызгались или, схватив меня за руки, принимались танцевать. Их радостный визг и звонкий смех разносились далеко вокруг. Люди постарше – те, кто еще помнил колодец Алехандро, – тоже подходили ко мне, чтобы пожать руку, обнять, сказать несколько фраз на испанском или ломаном английском. Если я чего-то не понимал, Лина тут же переводила. Что касалось Пауло, то он и несколько мужчин с плантаций притащили откуда-то бревна и доски, чтобы укрепить бетонный венец колодца. Заодно они поставили вокруг него временную ограду, чтобы никто, особенно дети, не свалился вниз.

Не скрою, мне были очень приятны и детские улыбки, и горячие слова благодарности, которые говорили мне взрослые, но еще больше мне понравилось другое.

Лина не отходила от меня ни на шаг и не выпускала моей руки.

Наступил вечер, но паломничество к колодцу не прекращалось. Людей на поляне было даже больше, чем днем, и Пауло отрядил нескольких человек, чтобы те следили за порядком и обеспечивали организованный доступ к воде для всех нуждающихся. Вскоре к колодцу выстроилась длинная, но веселая и шумная очередь людей с ведрами, пластиковыми бутылками и глиняными кувшинами. Вода продолжала изливаться из колодца фонтаном, очередь продвигалась быстро, и я невольно подумал, что люди на плантации наконец-то получили возможность напиться досыта. Что касалось меня, то, барахтаясь на дне колодца, я наглотался воды на много лет вперед, так что сейчас мне казалось – в ближайшее время я не смогу выпить ни глотка.

Смеркалось, но мы с Линой все бродили по склону горы между деревьями, палатками, гамаками и кострами тех, кто приехал или пришел на похороны ее отца. Люди по-прежнему подходили к Лине, и каждый рассказывал о том, как Алехандро Мартинес когда-то помог ему. Истории эти были очень похожими, но их были сотни, и я не уставал поражаться широте души этого человека.

Как вскоре выяснилось, сам я тоже пользовался среди этих людей широкой известностью, которая была сродни популярности рок-звезды. Теперь я был «гринго, который достать из-под земли воду». Люди хотели хотя бы прикоснуться ко мне, обнять или пожать мне руку в знак глубокой благодарности за то, что я сделал.

Было уже далеко за полночь, когда Пауло наконец отвез нас домой в Валья-Крусес. Там Лина спросила, буду ли я принимать душ, но я отмахнулся, сказав, что на сегодня с меня, пожалуй, хватит купаний.

Едва успев раздеться, я тут же уснул.

Я проснулся довольно поздно. Во дворе пахло дымом костра и закипевшим кофе, а по жестяной крыше время от времени гулко ударял сорвавшийся с дерева плод манго. Эти три вещи я, кажется, любил теперь больше всего на свете, и мне казалось, что так было всегда.

Сэл спал на кровати рядом – так близко, что стоило мне протянуть руку, и я бы до него дотронулся. Выглядел он лучше, чем накануне. На его щеки вернулся румянец, отросшие волосы казались особенно мягкими, а спокойное выражение лица свидетельствовало, что парень уже не так зол на окружающий мир, как раньше. И похоже было, что сильнее всего на него повлияло общение с Изабеллой, хотя, возможно, события последних дней тоже сыграли свою роль.

Выйдя во двор (все мускулы и кости у меня ныли, так что на ногах я держался еще нетвердо), я обнаружил, что Лина уже встречает меня улыбкой и чашкой великолепного кофе, стоявшей на маленьком столике под деревом. Выглядела она как-то… непривычно, и мне понадобилось несколько секунд, чтобы сообразить, в чем дело. Наконец я понял… Пользуясь тем, что на заднем дворе ее мало кто мог видеть, Лина сделала то, чего не делала почти никогда, – распустила волосы. По-видимому, она, как обычно, встала еще спозаранку и успела переделать тысячу дел, в том числе принять душ, поскольку волосы у нее были еще слегка влажными. Сейчас она тщательно расчесывала их деревянным гребнем, аккуратно распутывая длинные пряди. От ее фигуры, от ее безмятежной позы на меня неожиданно повеяло настоящим домашним теплом, и я понял, что удостоился очень высокого доверия. Насколько мне было известно, в латиноамериканской культуре, насквозь пронизанной обычаями и духом католицизма, скромность считалась высшей добродетелью, какой только может украсить себя женщина. Именно поэтому в такие моменты, как, например, совершение утреннего туалета, присутствие посторонних считалось совершенно недопустимым. Исключение могло быть сделано разве что для других женщин, для мужа или для ребенка, но никогда – для чужого взрослого мужчины. Лина, однако, нарушила эти неписаные правила, и я понял, откуда у меня это ощущение тепла и уюта.

Я был принят в круг.

Стал своим.

Сев на стул, я поднес к губам чашку с кофе и с головой отдался приятным ощущениям, думая о том, что даже в детстве мне редко доводилось чувствовать себя членом семьи.

Еще вчера Лина решила, что ее родителей похоронят в одном гробу, но поставят над могилой два креста, поэтому после завтрака Пауло, Сэл и я поехали в Леон и купили необходимые материалы. К вечеру гроб и кресты были готовы. Пользуясь опытом, который я приобрел, когда мастерил гроб для Роберто, я сделал в конструкции и отделке кое-какие улучшения: стыки и кромки были ровнее, грани казались проведенными по линеечке, а крышка закрывалась так плотно, что приколачивать ее гвоздями не было нужды. Гек, я думаю, остался бы доволен моей работой. Что касалось Лины и Пауло, то они были просто в восторге, и это было все, чего мне в тот момент хотелось.

Когда мы уже ставили гроб на грузовую платформу внедорожника, Сэл неожиданно сказал:

– Ты научишь меня работать по дереву?

– Конечно. – Я кивнул. – Но… разве тебе нравится плотничать?

– Не знаю. Никогда не пробовал, но мне бы хотелось научиться.

Сын состоятельных родителей, исполнявших любые его капризы, Сэл не пробовал еще многого, и это было еще одним доказательством того, что жизненный опыт и умение не купишь за деньги.

Лина ухитрилась где-то купить нам с Сэлом по белой рубашке с длинными рукавами, какие носили все никарагуанские мужчины. Приняв душ, мы привели себя в порядок и снова поехали на плантацию во внедорожнике Колина.

За то не слишком продолжительное время, которое Сэл провел в Валья-Крусес, он и Пауло сделались близкими друзьями. Как вскоре выяснилось, парень разбирался в технике и механике гораздо лучше, чем я предполагал, поэтому эти двое быстро нашли общий язык. Признáюсь, меня очень удивляло, что Пауло то и дело просит Сэла что-нибудь починить или хотя бы «посмотреть», а поскольку в Никарагуа постоянно что-то ломалось или плохо работало, эти двое стали совершенно неразлучны. Пауло считал Сэла отличным парнем; думаю, что и сын Колина тоже полюбил этого никарагуанского крестьянина, который был как минимум втрое старше его. Сейчас, сидя сзади вместе с Линой и Изабеллой, я наблюдал за тем, как Сэл на переднем сиденье то глядит на дорогу впереди, то посматривает на лежащие на руле руки Пауло, и на его лице появляется легкая улыбка. Я достаточно хорошо знал Сэла, поэтому мне было довольно легко догадаться, что за мысль пришла ему в голову. Понимал я и почему он колеблется. Сэлу хотелось подарить «Тойоту» Пауло, но он считал, что и так причинил родителям слишком большие убытки, поэтому никакого права распоряжаться машиной у него нет. Для человека, привыкшего, что любые его прихоти тотчас исполняются, это был серьезный прогресс, и я невольно улыбнулся, когда, испустив разочарованный вздох, Сэл отвернулся к окну и принялся сосредоточенно кусать губу.

Я тронул его за плечо:

– О чем задумался?

– О том, сколько я всего наворотил, – ответил он, не оборачиваясь.

– Что именно ты имеешь в виду? – притворно удивился я.

– Как – что?! Я потратил зря уйму отцовских денег, буквально выбросил их на ветер, а теперь, когда мне хочется… когда мне хочется сделать дело, которое было бы по-настоящему хорошим, у меня нет такой возможности. А просить… просить мне стыдно, да и нет у меня на это никакого права.