Наклонившись поближе к Сэлу, я заговорщически улыбнулся.

– А он хорошо смотрится за рулем, правда? – шепнул я и покосился на Пауло. Я, впрочем, мог говорить и не шептать – все внимание водителя поглощала сложная дорога, к тому же он не слишком хорошо говорил по-английски и вряд ли мог понять, о чем идет речь.

Сэл кивнул, но сразу же нахмурился:

– Да, но… А что?..

– Ну, и что же ты молчишь? Действуй! – И я кивнул в сторону нашего водителя.

Сэл крепко зажмурился и замотал головой:

– Нет! Я не могу! Я и так уже…

– С твоим отцом я договорюсь. Ну, давай же, Сэл, не мешкай! Сделай для разнообразия что-нибудь хорошее.

Сэл беспомощно посмотрел на меня, потом перевел взгляд на Пауло. Ему понадобилось еще несколько минут, чтобы справиться с последними сомнениями, но, приняв решение, он уже не колебался. Когда мы выехали на площадку перед бараками и вышли из машины, Пауло, как обычно, протянул ключи от зажигания Сэлу, но тот отступил на полшага назад и спрятал руки за спину.

– Тебе нравится эта машина? – спросил он.

В ответ Пауло с энтузиазмом закивал, потом вытер пот со лба носовым платком, который когда-то был белым.

– Нравится? – повторил Сэл.

После вчерашней отчаянной борьбы с веревкой ладони Пауло были покрыты ожогами и ссадинами, одна из которых – самая большая – еще слегка кровоточила.

– Лучший автомобиль в целый Никарагуа! – сказал он и снова кивнул: – Такой машина ездить только Бог!

Сэл наконец взял ключи и несколько раз подкинул на ладони. Пауло уже собирался уходить, но Сэл поймал его за рукав и, когда тот обернулся, с размаху опустил ключи ему на ладонь:

– «Тойота» твоя. Бери.

Пауло посмотрел на меня, потом снова перевел взгляд на Сэла. Его губы тронула неловкая улыбка:

– Моя нет…

Сэл взмахнул руками.

– Она твоя, – повторил он и показал на меня: – Я… мы хотим, чтобы этот внедорожник был у тебя. Он ведь тебе пригодится, правда?.. – Он наискось рубанул ладонью воздух. – Бери, чего там!.. Насовсем.

Пауло молча разглядывал ключи, внедорожник, Лину, меня. Я кивнул:

– Это подарок, Пауло.

Пауло глубоко вздохнул и в замешательстве снова вытер лоб (я уже заметил, что он проделывал это не только когда от жары покрывался испариной, но и когда ему нужно было подумать). Сложив платок, он опустил руку на плечо Сэлу и долго вглядывался в его лицо. Я видел, что Пауло о чем-то напряженно размышляет, губы его шевелились, но с них не сорвалось ни звука. Несколько раз он пытался заговорить, но не смог произнести ни слова. В конце концов Пауло с самым решительным видом надвинул на лоб свою широкополую соломенную шляпу, потом засунул ключи поглубже в карман и, повернувшись, быстро зашагал туда, где на площадке перед бараками собралось, наверное, не меньше половины населения Никарагуа. Мы провожали его взглядами: Изабелла взяла меня за руку, а Лина обняла Сэла за плечи.

– Не обижайся, – мягко сказала она. – Он просто не знает, как тебя благодарить. Никто и никогда не делал ему таких подарков.

В ответ Сэл широко улыбнулся, сверкнув зубами. Кажется, за все десять лет я никогда не видел его таким счастливым. Глядя в ту сторону, где исчезла в толпе широкая спина Пауло, он сказал:

– С некоторых пор мне нравится дарить подарки – оказывается, это гораздо приятнее, чем их получать. К тому же я уверен, что Пауло распорядится машиной гораздо лучше, чем я.

Даже местные старожилы не помнили таких многолюдных похорон. Вереница шедших за гробом людей растянулась на милю с лишним. Вся эта огромная масса людей добиралась до кладбища больше часа, еще столько же времени заняла поминальная служба. Церковный приход, в который входил поселок Валья-Крусес, установил на кладбище микрофон и огромные динамики, через которые Лина смогла обратиться ко всем, кто почтил память ее отца. Говорила она, естественно, по-испански, поэтому больше всего меня поразили не ее слова, а интонации. В голосе Лины звучали искреннее тепло, любовь и благодарность к людям, которые не забыли Алехандро Мартинеса, не забыли то добро, которое он им сделал, не забыли ее саму.

Наконец я и Пауло опустили гроб в готовую могилу, и Лина, которая хотела, чтобы все, кто приехал издалека, приняли участие в прощании, пригласила присутствующих бросить на него по горсти земли. И люди, не разъезжавшиеся, несмотря на усталость и поздний час, медленно и чинно двинулись к могиле. Похоже, они ожидали именно этого и сейчас вели себя так, словно совершали одно из самых важных дел в своей жизни.

Лина осталась возле могилы, чтобы еще раз поблагодарить всех, выслушать последние соболезнования и слова сочувствия. Глядя на ее строгое лицо, на лучащиеся глаза и гордо выпрямленную спину, я невольно подумал о том, что ей известен главный секрет земли, на которой она сейчас стояла. Эта земля отняла у нее самое дорогое, но она же обладала целительной силой, и сейчас эта сыпавшаяся на гроб ее родителей сухая желтая глина исцеляла не только исстрадавшуюся душу Лины, но и души тех, чьи жизни когда-то были тесно связаны с жизнями Алехандро Мартинеса и его жены. Когда они погибли, это коснулось многих и многих, но теперь старые раны закрывались, а объятия, поцелуи, рукопожатия, которыми Лина обменивалась с теми, кто пришел попрощаться с ее отцом, ускоряли выздоровление. Разверстая могила на склоне горы на глазах наполнялась землей, и так же быстро и окончательно закрывались кровоточащие раны во многих и многих сердцах.

До этого момента я, наверное, не мог бы сказать, почему меня так тянет к Лине. Да, она была красива, можно было даже сказать – замечательно красива, но я понимал, что дело не только в этом. В ней было что-то еще, и сейчас, когда я увидел, как одна женщина исцеляет тысячи и тысячи людей, мне стало ясно, в чем ее тайна. Собственно говоря, никакой тайны не было, просто скопившаяся в моей душе грязь мешала мне разглядеть очевидное: куда бы ни направилась Лина, что бы ни делала, она всюду несла с собой свет. Она была как маяк в тумане. Как костер во мраке. Как солнце, взошедшее в неурочный час. Без боязни она шагала навстречу тьме, и тьма в страхе отступала.

Было уже совсем темно, когда мы наконец вернулись на площадь перед бараками, где начались поминки. Лина как будто не чувствовала усталости: она танцевала, смеялась и пела вместе со своими соотечественниками. Изабелла подбегала то к ней, то ко мне, то к Пауло или Сэлу и приносила нам разные вкусности. Вскоре она так перемазалась свиным жиром, соусом и сладким фруктовым соком, что я отвел ее к ручью, где родители обычно купали детей, и как следует вымыл. По-моему, ей понравилось.

Потом я долго наблюдал за Линой, держась так, чтобы она меня не заметила, и моя решимость рассказать ей о той роли, которую я сыграл в жизни ее родителей и еще тысяч людей, которые от них зависели, понемногу таяла. Какая теперь разница, думал я, ведь я все равно ничего не могу изменить. Зачем портить ей жизнь? Останки нашлись, все довольны, долгая история завершилась. Теперь Лина твердо знала, что ее по-прежнему любит огромное количество людей. С одной стороны, мне было немного не по себе от того, что я продолжаю скрывать правду о событиях, которые изменили к худшему не только жизнь Лины, но и жизнь целого региона, но, с другой стороны, зачем ей эта правда? Кроме того, я не знал, не было ли мое желание рассказать Лине всё еще более эгоистичным, чем мое молчание? Снять со своей души гнетущую тяжесть и переложить на ее плечи под предлогом того, что мне, мол, хочется быть «честным», тогда как на самом деле я стремился лишь к тому, чтобы облегчить свое существование, – разве это не эгоизм? Ответить на этот вопрос я не мог. Единственное, в чем у меня не было сомнений, так это в том, что, пытаясь избавиться от тяжкого груза, который я носил в душе, я могу причинить вред людям, которые стали мне как минимум небезразличны.

Но и удерживать тайну в себе было нелегко. Правда разъедала меня изнутри, словно концентрированная кислота, и я был не в силах удерживать ее в себе, как полистироловый стаканчик из «Макдоналдса» не может удержать сильный растворитель. Увы, что мне делать, я по-прежнему не знал и продолжал ломать голову над вопросами, на которые у меня не было ответов.