Пока я корчился в своей «упряжи», пытаясь что-то предпринять, вода поднялась еще выше, и у меня мелькнула мысль, что я вполне могу захлебнуться, утонуть в этой черной шахте, а мой труп всплывет на поверхность лишь много времени спустя, когда перегниет или оборвется ремень, привязанный к удерживающему меня железному стержню. Сама по себе подобная мысль была достаточно страшной, но страха я почему-то не испытывал. Точнее, страх не был основным чувством, которое я испытывал. Тонуть мне, разумеется, не хотелось, однако в глубине моей души жила уверенность, что если мне суждено умереть, то это будет только справедливо. Сам я мог бы не задумываясь назвать несколько причин, по которым я заслуживал подобной участи, и ни один человек, хоть сколько-нибудь знакомый с историей моей жизни, не стал бы со мной спорить. Я никогда не был, что называется, «хорошим человеком» и не принес в мир никакого добра. Вспоминая свое прошлое, я видел больше горя, чем улыбок, больше злобы, чем веселья, но главным моим грехом все же оставалось безразличие. Даже сейчас, в эти последние – я не сомневался в этом – секунды собственной жизни, я был абсолютно равнодушен к тому факту, что совсем скоро меня не станет.

А это служило лишь еще одним доказательством того, что во мне что-то разладилось.

Вода, в которую я неуклонно погружался, была ледяной: пронизывающий холод сковал мои члены, поэтому все мои попытки освободиться были довольно вялыми. С каждой секундой я все больше слабел, замерзал, задыхался, но мне было наплевать. Единственное, что меня печалило, – это то, что моя смерть принесет Лине новую боль: у меня были отличные шансы не только пополнить собой печальный список из трех с лишним тысяч человек, распрощавшихся с жизнью на склонах горы, но и стать третьим в ее жизни человеком, погибшим в этом колодце.

Я умру, и в долине Валья-Крусес появится еще один крест, который пронзит ее сердце, точно раскаленная игла.

Мысль о Лине неожиданно заставила меня встрепенуться, сбросить предсмертное оцепенение, грозившее сковать мои разум и сердце. К собственной смерти я был равнодушен, но Лине я определенно не хотел причинить зла и поэтому забарахтался в воде с новой силой. В какой-то момент я широко раскинул руки и уперся ими в стенки колодца, стараясь остановить подъем, но сила, которая тянула меня наверх, вдруг возросла – похоже, на помощь к Пауло и Сэлу пришли новые люди. К счастью, в какой-то момент веревка надо мной вдруг ослабла – всего на мгновение, но этого хватило, чтобы я опустился вниз дюймов на пять-десять и почувствовал под ногой лом, вставший поперек шахты. С силой отчаяния я лягнул его, словно стрелку гигантских курантов, отсчитывавших мои последние минуты. И хотя веревка снова потянула меня вверх, я успел нанести по лому еще один удар.

Не знаю, что произошло внизу, под водой. Возможно, это было чудо, но лом вдруг поддался под моей ногой и встал вертикально. В ту же секунду веревка натянулась с невероятной силой. Миг – и я оказался над водой. Веревку наверху держало, наверное, уже не меньше десятка рук, и я словно ракета несся к поверхности. Помочь я ничем не мог. Перед глазами у меня потемнело, и я успел только прижать руки к бокам, чтобы не мешать поднимавшим меня людям.

Перед тем как сознание окончательно меня покинуло, я почему-то вспомнил о том, как поставил личный рекорд в беге на милю. Дело было поздно вечером, и на беговой дорожке университетского стадиона я был один. На соревнованиях я уже дважды показывал 4:07, но четыре минуты оставались для меня непреодолимым барьером. Сегодняшняя тренировка меня тоже ничем не порадовала – результат оказался еще хуже, и я решил испытать судьбу в последний раз. Покрепче завязав шнурки шиповок, я занял позицию на линии и стартовал, одновременно нажав на кнопку секундомера. Первые три круга дались мне нелегко, но по сравнению с четвертым это была сущая ерунда. Когда ярдов за сто пятьдесят до финиша я выходил из последнего поворота, свет прожекторов у меня перед глазами померк, а пространство впереди странно сузилось, превратившись в подобие узкого тоннеля. Кажется, последние ярдов двадцать я преодолел в полубессознательном состоянии. Когда под ногами появилась белая черта финиша, я упал на дорожку и только после этого остановил секундомер. Лишь несколько минут спустя, немного отдышавшись и придя в себя, я посмотрел на циферблат и увидел на нем цифры: 3:58.

Помню, как я встал шатаясь и еще раз поглядел на циферблат, а потом нажал кнопку «Сброс». Я добился того, о чем давно мечтал, и это было единственным, что имело значение.

Должно быть, когда вода захлестнула меня с головой и мои легкие буквально пылали, отчаянно требуя кислорода, я вспомнил тот давний день, свои тогдашние ощущения. Это воспоминание было на редкость приятным, с таким не страшно было и покинуть этот мир. Именно поэтому, когда свет перед моими глазами померк, а стены колодца начали угрожающе смыкаться, я даже не попытался сражаться с подступающим обмороком – или со смертью. Пусть приходит, подумалось мне. Я и так боролся достаточно долго.

Не знаю, сколько времени я пробыл без сознания. Да и обморок ли это был? В какой-то странной искаженной перспективе, словно с вершины мангового дерева, я видел колодец, видел Лину, Пауло, Сэла и еще десяток людей, которые с силой налегали на веревку. Ладони Пауло кровоточили, лицо исказилось, Лина что-то выкрикивала, Сэл напрягал все свои накачанные мускулы, и я невольно подумал, что парень и впрямь здоров как бык.

Ощущение было престранное.

Почти сверхъестественное.

Поначалу я решил, что потерял сознание или взаправду умер и моя душа, покинув тело, по странному стечению обстоятельств задержалась в этом мире, чтобы понаблюдать за происходящим. С другой стороны, мертвецы не ощущают страшного давления на все тело, не видят темноты, природу которой я не взялся бы объяснить. Впрочем, подобная раздвоенность продолжалась не слишком долго. Мгновения спустя колодец неожиданно исторг меня из своего чрева, и я рухнул на землю, точнее, на четыреста футов веревки, валявшейся в ногах у потных, тяжело дышавших мужчин. Я смутно помню, что кто-то делал мне искусственное дыхание «изо рта в рот», пытаясь доставить моим легким хоть немного воздуха, но не успевал я толком вдохнуть, как чьи-то руки с силой сдавливали мою грудь, и драгоценный воздух снова вырывался наружу. В конце концов меня вырвало, и я смог дышать сам.

Никогда в жизни самый обычный воздух не казался мне таким свежим и… вкусным.

Еще какое-то время спустя ко мне стали понемногу возвращаться чувства. Я слышал крики, смех, тяжелое дыхание, плач, ощущал прикосновение чьих-то маленьких рук к моей шее, а еще мгновение спустя солнце заслонило чье-то прекрасное, странно знакомое лицо, и я понял, что вернулся из темного, холодного, безмолвного и грязного мира в мир, где были и свет, и звук, и Лина, которая прижалась к моему лицу горячей от слез щекой. В эти минуты я как будто переживал второе рождение – и я не имел ничего против.

Пауло подошел и помог мне подняться. Некоторое время я стоял, часто моргая и пытаясь сохранить равновесие, а он держал меня за плечи своими могучими окровавленными руками. Убедившись, что я могу стоять самостоятельно, он слегка похлопал меня по спине и отступил назад, размазывая по лицу кровь и грязь. Пауло явно пытался что-то сказать, но сейчас он забыл даже те немногие английские слова, которые знал, а может, он просто не мог говорить. В конце концов он помахал у меня перед носом указательным пальцем и выдавил:

– Ты… больше не копать!

И тут я рассмеялся. Я хохотал и никак не мог остановиться, чтобы сказать ему: «Да, Пауло, я больше НЕ копать!»

Но он понял меня без слов.

Следующий час, который я провел у колодца, стал едва ли не самым счастливым в моей жизни. Вода прибывала быстро, даже старики говорили, что не припомнят, чтобы родники внизу били с такой силой. В считаные минуты она наполнила колодец, выплеснулась через бортик могучим потоком, достававшим нам до лодыжек, и хлынула вниз по сухому руслу старого ручья, где она когда-то текла.