Она не придет. Мысль бьет в голову, как молния. Агата не станет меняться. Она, конечно, хочет, но разве ей позволят брат и жених? Разве отпустят ее назад, когда столько старались вызволить? Точно. У них есть план. Они что-то придумали, чтобы вытащить нас всех. Или это я себя утешаю, чтобы не мучиться чувством вины? Но я или заставлю себя поверить в это, или буду трястись от злости и бессилия еще три дня. И я выбираю первый вариант.

Палата стала мне почти родной. На раковине стоят теперь мыло, шампунь, дезодорант; кровать застелена теплым пледом. На спинке кровати висит моя одежда, выстиранная и зашитая там, где была дыра от пули. Бернев позаботился, чтобы мне здесь было удобно, – зачем?

День идет за днем, я сплю по несколько раз в сутки, пытаюсь убить время, глядя в окно, или просто хожу туда-сюда по палате. Пару раз качала пресс и отжималась от пола, вспоминая ежедневные тренировки. Почему все так вышло? Мне ведь уже нравилось в Центре. Мне хотелось чувствовать себя нужной, быть разведчиком, тренироваться, праздновать дни рождения с новыми друзьями. Я могла бы стать здесь своей. А Бернев растоптал мои надежды, как мелкую букашку. Показал, как я была наивна, когда поверила в лучшую жизнь. И теперь я заперта в лаборатории, моя подруга мертва, а сестра ненавидит меня. Даже если обмен состоится, все еще может неплохо закончиться для меня, но не для Агаты.

Утром перед уходом я долго готовлюсь. Тщательно моюсь, потому что не знаю, когда приму душ в следующий раз. Собираю волосы в хвост, завязываю полоской ткани, оторванной от простыни. Надеваю чистенькую форму. Даже когда я покину город навсегда, на спине все еще будет эмблема ЦИР. Очень хочется посмотреться в зеркало, хотя я и так знаю, что ничего хорошего там не увижу. Из-под облегающей ногу штанины видна повязка. Как я буду менять ее сама? Рана почти зажила, но временами напоминает о себе ноющей болью.

Впервые за долгое время – две недели? месяц? – я покидаю лабораторию. Меня встречают сразу трое парней из охраны. Похоже, репутация у меня что надо. Сразу за дверью ждет мой старый рюкзак. В глаза бьет солнечный свет. Как же я от него отвыкла!

День выдался солнечный и ясный, но прохладный. Я думаю, не набросить ли куртку. И тут появляется Адам. Его выводят из дверей «Венеры», и он ищет что-то глазами. Меня?

Он похудел. Это первое, что я замечаю. Кажется, даже ростом немного уменьшился. Щеки худые, скулы острые, глаза запавшие, тусклые. Ужас, в общем. Будто он все это время не ел и не спал.

Когда наши взгляды встречаются, мы оба молчим. А что сказать? «Привет, как отдыхалось на больничной койке»? Нас усаживают в машину и запирают дверцы. Темнота, тишина. Адам включает фонарик и светит прямо на меня. Слышен звук мотора.

– Мы сбежим, – говорит Адам тут же. Совсем негромко, так, чтобы услышать могла только я. Не успеваю переварить:

– Что?

– Агата говорила со мной и сказала кодовое слово. Это значит, что у них есть план побега. Никаких сделок с Центром. Поэтому будь готова бежать.

Почему у нее не было кодового слова для меня? Как-то несправедливо. Непременно выскажу ей, когда мы все будем в безопасности.

– Будем бежать по твоему сигналу? Тогда нам тоже нужно кодовое слово.

– Например, «беги»?

Ясно, Адам не изменился, все такой же прямой и надежный. Он знает, что делать, он нас вытащит. И внутри у меня так тепло от этого нового плана, что сердце начинает оттаивать. Может, все еще будет хорошо. Может, никто из нас больше сюда не вернется.

Поездка кажется долгой, гораздо дольше, чем раньше. С нами в машине наши рюкзаки и еще две большие сумки, набитые вещами.

– Как думаешь, там есть оружие? – шепчу я. Адам качает головой:

– Агата его даже не просила. Там должны быть лекарства в основном. Некоторые вещи.

Я роюсь в своем рюкзаке, ножа не нахожу. Но у меня кое-что есть. За пояс заткнут осколок тарелки, сверху он прикрыт майкой и кофтой. Не знаю, как использовать его против охраны с пистолетами, но так я чувствую себя немного защищеннее. А Адам, если что, и без оружия отлично справится: я все еще помню, как он голыми руками убил дикаря. Свернул ему голову, как цыпленку.

Странно: мы с Адамом наедине после стольких событий, а сказать нечего. У меня на языке вертится миллион фраз, но озвучить их я не решаюсь. Я привыкла молчать рядом с ним. Время от времени поглядываю на Адама, ловлю его взгляды, но он тоже молчит, отводит глаза. Наверное, волнуется не меньше моего.

– Как ты? – вопрос дурацкий: и так видно, что не очень.

– Нормально. Уже ничего. Как нога?

– Порядок.

Пауза. Пауза, которая длится вечность.

– Ты приходила, когда я был в отрубе.

Его манера то ли утверждать, то ли спрашивать всегда ставит меня в тупик. Не понятно, нужно отвечать или нет.

– Ага, – только и говорю я.

– Спасибо.

– Это тебе спасибо, – выдыхаю я. – Ты ведь вернулся за мной, хотя мог быть уже в коммуне.

Хорошо, что удалось сказать спасибо. Я слишком много думала об этом в последние дни, и это правда много значит для меня.

– Поступил как идиот, – отмахивается Адам, – и тебе не помог, и себе навредил.

– Не говори так, – я растерянно гляжу на пол. Нет, лучше сменить тему.

– Помнишь, – начинаю я, – ты говорил, что у тебя были причины остаться в Центре? Теперь расскажешь?

У меня есть мысли на эту тему. Я почти уверена, что дело в Алисе. Наверняка он остался из-за нее, как теперь остался из-за меня, – он на это способен. Адам молчит. Я понимаю, что причина серьезнее, чем Алиса.

– Моя сестра, – говорит Адам.

– У тебя есть сестра?

– Нина, – Адам произносит имя так тихо и бережно, словно оно хрупкое и может разбиться от тряски машины. – Она умерла.

– Мне жаль, – быстро говорю я, но это лишнее. Просто не хочется молчать.

– Когда выяснилось, что я Резистент, они поехали проверять всю мою семью, тех немногих, кто остался. Нина оказалась резистентной. Ей тогда было девять. И они привезли ее сюда, а я не знал. Узнал только тогда, когда начал лезть в дела Центра и мешать Берневу. Я был слишком любопытным, нужно было держать меня в узде. И тогда Бернев показал мне сестру. Не угрожал напрямую, конечно, но я и сам понимал: если что-то натворю, ей конец. И я вел себя так тихо, как только мог.

– Но она умерла…

– Да, однажды Агата сказала мне, что Нина уже месяц как мертва, но от меня это скрывали. Я долго добивался права увидеть ее, и в конце концов Бернев все же признал это. Я точно знаю: она погибла во время пересадки. Это был не несчастный случай или врачебная ошибка. Это было убийство. Агата все рассказала: у Нины забрали жизненно важные органы. Я часто думаю о том, кому их пересадили.

Я боюсь смотреть на Адама, боюсь увидеть его слезы и расплакаться самой. Но он не плачет. Смотрит в одну точку: должно быть, вспоминает.

– Я понимаю, каково тебе, – наверное, зря я это сказала. Адам ведь не знает про Ангелину. Тем более, мы с ней едва знакомы, а Адам знал и любил свою сестру. Но я знаю, как это, когда умирает близкий человек. Я потеряла мать, отца и подругу; каждый раз от сердца словно отрезали кусок. Со временем оно затянулось рубцами, но все еще болит каждый раз, когда я вспоминаю о них. Но я не знаю, как это – остаться совсем одной. А Адам знает. Я чувствую, что должна что-то сделать или сказать, что-то важное, что утешит нас обоих. Но на языке – ни одного толкового слова, одни банальности вроде «я очень сожалею».

Машина тормозит. Мы у Стены.

Выпрыгиваю из машины. Нога отзывается слабой болью, рюкзак бьет по заду. Адам настаивает на том, чтобы нести тяжелую сумку.

Охрана окружает нас тесным кольцом, разве что пистолеты к головам не приставляют. Лязгают замки, с грохотом открываются исполинские ворота; взгляду открывается пустошь и скалы вдалеке. Вот мы и покинули Пентес.

Здесь все охранники, кроме троих, оставляют нас, но ясно, что мы будем идти под прицелом. Нам еще предстоит решить, как мы уложим этих парней. Будь среди охранников наши друзья, можно было бы как-то договориться, но эти ребята – совсем незнакомые, в масках, закрывающих рот и нос.