— Немножко.

— Крепкие у вас все же нервы, Евгения Сергеевна.

— Если бы. Уснуть не могу.

— Я мешаю?

— Нет, не вы. Мысли о вас мешают.

За иллюминатором самолета внизу виднелась белесая туманная муть. Мы пролетели, наверное, с полтысячи километров, когда он опять заговорил:

— Благодарен я вам, Евгения Сергеевна,

— Это еще за что?

— За то, что не спите из-за меня. Думаете про меня. Не важно, что думаете, важно, что про меня. Вы — единственный человек, который думает обо мне.

— Ваша жена тоже думает.

— Жена… Жена — это совсем другое, она по-своему думает. Обязанность ее такова.

Я хотела сказать, что и моя обязанность такова, но промолчала, он тоже замолчал, отключился. До самого Новосибирска мы не произнесли ни слова. Когда самолет уже сел и очень долго подруливал к своему месту, разворачивался, Башков выпрямился. Я почувствовала, что он глядит на меня, но упрямо не поворачивалась к нему. Он сказал:

— Я могу уйти, Евгения Сергеевна…

Он не спрашивал разрешения, он как бы напоминал мне об уже разрешенном, договоренном.

— Идите…

— Мне хочется быть честным перед вами…

— Вы бы лучше постарались быть честным перед всеми. Что это за выборочная честность? Впрочем, ваше дело. Не буду вас уговаривать. Мне просто по-человечески вас жалко. Не сегодня — завтра вас обложат, будут брать, как медведя в берлоге… Ведь рано или поздно вам придется…

— Не придется!

Я пристально посмотрела на него.

— Я серьезно, Евгения Сергеевна. Без рисовки…

— А ну вас!…

Я отвернулась и закрыла глаза. Слышала, как пассажиры потянулись к выходу.

Я сидела и ждала, когда он уйдет.

Видимо, запасы моей нервной энергии подходили к концу. Я боялась, что из-за какого-нибудь пустяка я сорвусь и даже расплачусь по-бабьи тут же, в самолете, а потом никогда этого себе не прощу.

Он повозился, встал, тихо произнес:

— Спасибо вам.

Я не шевельнулась.

Не открыла глаз, не ответила ничего. И он ушел. Я осталась сидеть.

Знала, что мне нужно быстрее покинуть самолет и с первого автомата позвонить, чтобы срочно гнали «оперативку» к аэропорту, что нужно обо всем сообщить полковнику Приходько… а я все сидела, будто ждала какого-то чуда…

— Что с вами?

Я открыла глаза. Опять она — стюардесса.

— Простите, зазевалась.

Я встала.

Стюардесса опять улыбнулась, подняла с полу листок бумаги, сложенный вчетверо.

— У вас упало что-то.

— Это, кажется, не мое.

— Бумага лежала у вас на коленях.

Я развернула листок. И увидела длинный столбик цифр. Номера, даты, суммы в рублях. Не сразу поняла, что это такое.

Стюардесса вопросительно глядела на меня.

— Да, вы правы,— сказала я.— Спасибо. Это не мое, но это написано для меня.

Город встретил пронзительным ледяным ветром, проникавшим в рукава и за воротник куртки. Колючие снежинки пополам с песком больно хлестали по щекам, песок хрустел на зубах. С аэровокзала позвонила Борису Борисовичу, мне никто не ответил.

Зато Петра Иваныча, приехав, застала дома.

Обрадовался он мне очень. Помог снять мокрую куртку, разыскал и принес мои шлепанцы. Терпеливо ждал за дверью, пока я переодевалась, и с трудом расстался со мной, когда я направилась в ванную.

Увы! горячей воды не оказалось.

— Только что была,— оправдывался Петр Иваныч.— Это наши отопленцы мудрят, чтоб им пусто было. Готовятся, видите ли, к зимнему сезону, линии проверяют, паразиты… Но я могу предложить лучший вариант. Загодя подумал.

— Какой же? Согреете чайник и вымоете меня в тазике?

— Да…— вздохнул он.— А ведь совсем недавно я мыл в тазике свою дочь. Ей сейчас столько же лет, сколько вам. Господи! всего четверть века тому назад. Как жаль, что вам не два года…

— Мне тоже жаль.

— Вот я и предлагаю вам грандиозное мероприятие, для оздоровления вашего тела и души.

Петр Иваныч достал из тумбочки березовый веник.

— Это еще что?

— Не видите — веник, березовый.

— Это я вижу. А что с ним делать?

— Удивительно бестолковая девчонка. Забирайте веник и идите в баню.

Я бог весть сколько лет уже не была в бане, никогда не парилась, вообще представляла это только по кинокартинам. Но… баня так баня! Все равно горячей воды не было, а вымыться и погреться мне было необходимо.

В бане я по инструкции Петра Иваныча распарила в кипятке веник и вошла в парную. На верхней полке какая-то любительница усиленно хлестала себя по спине.

Было нестерпимо жарко. Я присела на нижней ступеньке. С сомнением повертела свой веник. Женщина откинула волосы с лица, и я узнала Жаклин.

Надо же случиться такому!

Мне совсем не хотелось с ней встречаться, тем более здесь. Я готова была уйти, но Жаклин уже разглядела меня.

— Вот встреча…— протянула она.— Ты зачем сюда?

— А вы?

— Ну, я. Жиром обросла, ни в какие брюки не влезаю. А тебе, по-моему, сбавлять нечего.

Она упорно говорила мне «ты». Спустившись на ступеньку ниже, она оглядела меня нагло и вызывающе.

— Вот где свиделись.— Лицо Жаклин было распаренным, красным и неприятным.— Хотя здесь даже лучше, две голые бабы — всё на виду. Понимаю нашего папочку, чего он на тебя позарился.

Жаклин явно напрашивалась на ссору.

— А я всё думала, что ты просто очередное папочкино увлечение… Много их было. А ты, оказывается, вон кто, из этих самых…

Веник лежал у меня на коленях Я по одному обрывала с него мокрые листочки.

— Получаешь-то как, поштучно или на окладе?

Я отломила всю ветку,

— Вот что…

Мне казалось, что я говорю спокойно и что выражение лица у меня спокойное, но Жаклин вдруг выпрямилась и даже приподняла руки, как бы защищаясь.

— Вот что!— повторила я.— Твое счастье, что мы здесь, в бане, две голые бабы, как ты изволила выразиться. Но говорить с тобой я не хочу — противно. Поняла? А поэтому уходи отсюда. Ты слышишь, уходи сейчас же…

Она молча сползла по ступенькам и пошла к дверям.

Когда я вернулась домой, там уже пахло кофе «по-бразильски». Петр Иваныч усадил меня на почетное место в углу, налил кофе, поставил сковородку с «фирменными» гренками; открыл банку шпрот, уронил тарелку — к счастью. Принес из своего шкафчика бутылку «лекарственного» коньяку. Мы выпили — «под легкий пар!» — по рюмочке сосудорасширяющего.

Петр Иваныч все разглядывал меня, по-птичьи поворачивая голову с боку на бок; он утверждал, что перемена позиции, как считают йоги, обостряет зрительное восприятие.

— Ну, и что же вы увидели?— спросила я.

— Недовольная вернулась с юга. Не все получилось?

Мне пришлось согласиться:

— Да, не все.

— Но в море, хотя бы, выкупалась?

— Куда там. Холодно было.

— Вот вам и юг! А у нас было тепло. Мы с Максимом даже на рыбалку ездили.

— Не знала, что вы еще и рыбак.

— Она не знала! Да я…

— Только не показывайте, каких вы ловили щук, а то посуду побьете. Скажите, как там Максим?

— Все в норме у него. Сегодня был, уехал. Я говорю, подожди, Евгения Сергеевна приедет.

— Вам-то кто это сказал?

— Чувствовал.

— Ну, разве так… А куда на море ездили?

— Туда же, в Шарап. Попросил Максима показать, где он вас нашел. Побывали на островке, куда вас волной выбросило. Вот я там и подумал — повезло! Чуть в сторону — и вас бы пронесло мимо. До другого берега там километров семь-восемь, не менее.

— Да, повезло…

— Еще кофе?

— Нет, спасибо.

— Полчаса тому назад, без вас, значит, мужской голос звонил. Серьезный мужской голос, кажется, с погонами. Я сказал, что вы пошли в баню.

— Вы что — серьезно?

— Вполне. А что особенного — пошла в баню! Хотя я не помню, может, я сказал, что пошла на концерт, в консерваторию, слушать Баха…

Нет, с Петром Иванычем невозможно было разговаривать серьезно.