Она швырнула удостоверение мне в лицо.

Она бросила его сильно и точно, я не ожидала этого, не успела отвернуться. Твердая картонка удостоверения больно ударила чуть ниже левого глаза.

Я слыхала, что у людей в приступе дикой ярости белеют глаза. Я никогда не видела этого раньше и сейчас увидела в первый раз. Глядя на меня маленькими, страшно побелевшими глазками, она громким шепотом выдохнула сквозь сжатые зубы:

— Дрянь… притворщица… казенная дрянь!

— Замолчите, вы!…

Я тут же взяла себя в руки, нагнулась, подняла удостоверение, положила его обратно в карман.

Милочка шагнула к своей кровати, упала возле нее на колени, уткнулась лицом в подушку. Рыданий не было слышно, только плечи ее задрожали мелко-мелко. Табакова глядела на эту сцену, что называется, во все глаза и, конечно, пока не понимала ничего. Мне нужна была вторая свидетельница. Я посмотрела на дрожащие плечи Милочки и решила, что обойдусь и одной.

— Хватит! — сказала я.— Снимите халат. Снимите, что у вас надето под халатом. Быстрее!… Судно стоит, нам некогда ждать. Или я буду вынуждена просить о помощи мужчин…

Конечно, мы не имели права так делать, я даже не имела права так ей угрожать. Но глаз у меня болел, и сдерживаться мне было трудно.

Не вставая с колен, Милочка непослушными пальцами развязала поясок халата. Что-то расстегнула под ним, сильно дернула. И к моим ногам увесисто упало нечто, похожее на стеганый купальный костюм или длинный корсет. Он был тяжел и набит плотно.

Это его уголок я увидела под подушкой в общежитии…

Милочка села на койку. Она не глядела на меня и уже не плакала. Губы ее тряслись, лицо кривилось. Она вытерла глаза рукавом халатика, запахнула его, завязала поясок.

Я открыла дверь.

— Можно войти!

Следом за Ковалевым вошел и старпом.

Оба вопросительно уставились на то, что я держала в руках. Хотя Ковалев, думаю, уже догадался.

— У вас есть нож?

Он достал из кармана перочинный нож, раскрыл, подал мне. Я вспорола одну стежку и вытащила плотную пачку. Срезала обвертку.

— Господи!…— охнула Табакова.— Денег-то…

Нам некогда было возиться с пересчитыванием, чтобы не задерживать судно. Понятые подписали акт, что у гражданки Щуркиной обнаружен надетый на тело матерчатый корсет с зашитыми в него пачками денег — советских и иностранных.

У капитана нашелся инкассаторский мешок, мы вложили в него корсет, капитан наложил свою печать и выдал нам судовые документы на имя Эмилии Щуркиной.

Взглянуть на нее он не пожелал.

Побледневшая Милочка собрала свои вещи, и мы покинули теплоход. Больше она не произнесла ни слова. Послушно села там, где ей указали. Мотор взревел, катер помчался по темной воде. В порту уже зажгли огни. Так же молча Милочка встала, когда катер привалился бортом к причальной стенке. Ковалев взял мешок и чемодан, пропустил ее вперед.

А я кивнула капитану Звягинцеву и крепко пожала его твердую ладонь.

Милочка ожила в машине… Ковалев сидел за рулем, а я с ней на заднем сиденье. Она привалилась в угол, почти не различимая в наступивших сумерках, да, признаться, я и не смотрела на нее. Машины шли с зажженными фарами, то и дело луч света пробегал по кабине, и тогда краем глаза я видела лицо Милочки.

Уж не знаю, что пришло ей в голову.

Я только заметила, как она вдруг шевельнулась, напряглась, беспокойно задвигалась.

Я успела только крикнуть:

— Ковалев!…

И поймала ее за левую руку. Но она перекинулась через спинку сиденья и вцепилась правой рукой в рулевое колесо.

Ковалев рефлекторно бросил машину вправо: безопаснее было слететь в кювет или удариться о поребрик, чем выскочить на полосу встречного движения, по которой с тяжелым гулом проносились автобусы и тяжелые грузовики. Сделал он это скорее инстинктивно, но и нажать на тормоз тоже успел.

Мы уперлись во что-то колесом. Машина остановилась.

Я держала Милочку за левую руку, Ковалев за правую. Она побарахталась еще немного, хотела ударить меня головой в лицо — я подставила плечо. Тогда она затихла. Мы отпустили ее. Она опять забилась в угол, тяжело дыша.

Ковалев вылез на дорогу:

— Что нам делать с этой истеричкой? Наручников нет. Не связывать же ее…

Он тоже разозлился. Под грузовик мы вполне могли попасть. И удар пришелся бы по левой стороне, по нему и по мне. Имелся у Милочки здесь какой-то расчет или это просто была вспышка ярости и отчаяния — я не знаю.

— Садитесь к ней сюда,— предложила я.— Вам легче ее удержать, чем мне. Да и рядом с вами она успокоится вернее. А я поведу машину. Только водительских прав у меня с собой нет.

— Ладно,— согласился Ковалев.— Если ГАИ остановит, объяснимся как-нибудь.

Я села за руль, Ковалев на мое место. Правую руку положил на спинку переднего сиденья, отгородив таким образом Милочку от меня. Но она на протяжении всего пути даже не шевельнулась ни разу.

Домой от Сочинского отделения милиции я пошла пешком. Ковалев предложил довезти, но я отказалась. Мне нужно было прогуляться перед сном.

Ирина Васильевна сидела возле горячего самовара. И только тут, дома, увидев, как она наливает мне чай, я почувствовала, как устала, как у меня сухо во рту и как я хочу пить. У меня даже руки затряслись, когда я прикоснулась губами к чашке.

— Хорошо прокатилась? — спросила Ирина Васильевна.

— Отлично. Давно не получала такого удовольствия.

— Ну-ну! — только и сказала Ирина Васильевна.

И внимательно посмотрела на меня своими цепкими хитрыми глазками.

Осталось съездить в Краснодар.

Честно говоря, я побаивалась этой поездки. Понимала, что мне предстоит опять трудный разговор, «игра на чужом поле». На душе становилось тревожно, как, скажем, бывало в школе милиции перед экзаменом у кандидата юридических наук подполковника Петрова. Этот желчный старик был убежден, что работа в милиции — занятие мужское, и поэтому спрашивал девушек с особым пристрастием.

Но дело Башкова нужно было заканчивать.

Я уже не опасалась, что он попытается скрыться. Зная размашистую натуру его, считала, что вряд ли он согласится жить как загнанный волк, озираясь и опасаясь каждого встречного. Но, кто знает, что вдруг может прийти ему в голову.

Словом, откладывать поездку было уже нельзя.

Я позвонила в «Бюро находок».

— Сколько? — спросила я Ковалева.

Он сразу понял.

— Восемьдесят тысяч рублей нашими и в иностранной валюте на семнадцать тысяч долларов.

— Только-то?

— Да, всего-навсего. Моя зарплата до самой пенсии, не более того. Что собираетесь делать?

— Ехать нужно к моему бухгалтеру.

— Может быть, вас отвезти?

— Не нужно. Доберусь автобусом.

— Не торопитесь — вижу?

— Как вам сказать… Пока время терпит.

— Подполковник Григорьев хотел бы вас видеть…

— Он у себя?

— Был у себя.

— Тогда немедленно иду к вам.

Ковалев встретил меня у дверей.

Видимо, о моем приходе уже знали и поглядывали на меня с любопытством.

Начальник Ковалева был худощав и быстроглаз. Ему было за пятьдесят, благородная седина уже как следует высеребрила когда-то темные волосы, подстриженные коротким ежиком.

Он вышел из-за стола мне навстречу.

— Смотри, каких полковник Приходько сотрудников себе набирает. У него еще такие есть?

— Не знаю, товарищ подполковник. Я у него недавно. Пока знакома только с его помощником.

— Это оруженосец-то его, Борис Борисович?

— Да, товарищ подполковник.

— А что вы все: «товарищ подполковник, товарищ подполковник!» Это ваш начальник к такой строгой субординации вас приучил?

— Нет, это еще со школы.

— Ах, со школы… Ну, школа — школой, а у меня от этой субординации иногда в ушах звенит. Да вы садитесь, садитесь! И не обращайте внимания, если я по комнате бегать буду. Привычка, знаете, такая, говорить и думать на ходу. Не пробовали?