Я посмотрел на нее.
Она взрослая-взрослая.
Таня старше меня, я это знал, и мне нравилось, что она старше. Но… Я проглотил комок в горле и легче не стало.
У поврежденного буксира возились дядя Вася, матрос, по виду деревенский парень, и механик. Слышались удары кувалды и раздраженный голос выкрикивал: «Не туда… Бей, куда я указываю!»
Шаланда раскалена солнцем, жар от железа, точно от печи.
— Трап за собой убери, — велел отец. — Посторонних не пускай на борт. Я прилягу. Один служивый просился его подвезти. Придет, разбуди.
Он захромал в кубрик. Я проводил его тревожным взглядом. Не разболелся бы. Как лето, малярия его мучает.
Тащился снизу караван. Буксиры, отчаянно дымя, выгребали против течения. На мачтах сигналы предупреждают: «Не приставать! Не чалиться!» Про такие ездки бывалые шкипера говорят: «Ходили под кирпичом». При чем кирпич? Принято так говорить, вот и все.
Сотни барж носит Двина, и наша — одна из них, трудяга, как все. Нечем ей выделиться. И пусть, и ладно.
Тане захотелось побыть одной. Ничего… ничего. Мне тоже надо побыть одному… Как она взяла под руку, и ветер разметал ее волосы и пахли они солнцем…
— Привет, Серж!
Я вскочил, приклад драгунки лязгнул о палубу.
Дядя Вася покуривал, держа цигарку в горсти.
— Полагал, Серж, ты нанесешь мне визит.
— Да, я вас видел. Вас и Петруху.
— А! — он покривил безгубый рот. — Не просыхает, пьет бродяга. Обосячился. Вышвырнут на берег — и поделом.
Борода у него до того черна, что отливает синью. Белки глаз как фарфоровые…
Щелчком дядя Вася послал от себя цигарку. Коснувшись борта, окурок рассыпался искрами.
— Легче с огнем! — невольно голос у меня сломался.
Дядя Вася сощурился, качнув головой, поцокал языком: «Ц-ц!» Дескать, можно бы быть похрабрее, и я от смущения залился краской.
— Ты, Серж, как очутился на барже?
— Так, — все еще не оправясь, я дернул плечом. — Напарник отца струсил.
— Ц-ц! Какой нонсенс, прости, господи, — струсил. С чего бы, а?
В двух словах я рассказал об оцеплении и подводах, мчавшихся по ночному городу, о прожекторах на причале и стрельбе.
— Ц-ц, проводы впечатляющие.
— Совпадение, — отмахнулся я. — Мы с боку припека. Вон их, барж, ходит, редкая без сигналов об опасном грузе.
— Но шкиперы там не вооружены, Серж, — кротко заметил дядя Вася.
Правильно! А я не обращал внимания.
— Мне кажется, что-то вам нужно от меня. Говорите, пожалуйста, яснее.
— Ц-ц… — дядя Вася улыбнулся. — Помилуйте! Везут бесплатно, имею баланду и место на нарах. Помилуйте, чего ж еще больше желать?
Потом нахмурился, лицо его отвердело.
— Не ты мне, я тебе нужен, Серж. Располагай мною, рад быть полезным. Рад, что мир тесен, и мы встретились. Поверь, привязался к тебе. Что, моя откровенность настораживает? Пустое, Серж! Подозрительность, — что может быть гнуснее? Я искренен, мне ничего не нужно… Вернее, нужно, чтобы ты выслушал меня. Хочется выговориться. Но перед кем? Родина. Россия. Честь и долг… Сотрясение воздуха! — крылья его носа трепетали, в зрачках вспыхивали колючие искры. — Русь началась с варягов, Серж. Что татары Русь угнетали — бред, забудь! Не было бы татар с их кнутом, кто бы согнал уделы прилепиться к Москве? Опять варяги, только с раскосыми глазами. Русь, кого она давала? Стенька Разин — вор с большой дороги. Емелька Пугач — снова разбойничек… Петр Великий не зазвал, а привез новых варягов. Не править и володеть — самодержец! — а учреждать порядки на западный манер. Варяги — вот кто сегодня нужен России! Иначе опять поплывем киселем.
Рассмеялся вдруг, сверкнули зубы из черной бороды:
— Слышал, Серж? Мужики здесь — не нашлось барских имений, грабить некого — совдеп от огорчения сожгли. Каково, а? Ц-ц… Нет дворян и, извольте видеть, Советы виноваты!
Он задвигал челюстями, словно перекусывал на зубах что-то жесткое.
— Если мыслить, то широко, а действовать — твердо, решительно. Тебе, Серж, представится случай проявить себя, я обещаю.
— А откуда, вы меня знаете? — не утерпел я. — Наслышан… — дядя Вася улыбнулся. — Ну, не все сразу! Может, я хочу тебя заинтриговать?
Ушел, крепко ступая по хрустящей прибрежной гальке.
У буксира ударил и зачастил молот.
Вечером через луг прошли к перевозу новобранцы, вел их давешний агитатор. Взыгрывала гармонь. Девичьи голоса плакали:
Берут мово милого в солдаты,
Возьми меня, миленький, с собой.
Машет с угора платок
Раньше будущее представлялось мне ясным. Не устраивало оно — особый вопрос. Но было ясным: кончу реальное, приищу место. Конторщик или бухгалтер — все хлеб. Предел желаний — техник, в фуражке с кокардой. Несусветно повезет — выбьюсь в штурманы либо механики…
А сейчас? Кто я и что? Найдется ли мне место?
Зыбко все, неопределенно. Потяну за ниточку — выскользнет; дерну — оборвется…
Да еще чужой на борту не дает сосредоточиться. Чухонец, вчерашний агитатор. Не было печали, черти накачали.
Порадок! Прежде всего дисциплина и по-радок, — каркает новоявленный командир, топает по палубе сапогами.
Он страшно худ — мослы, обтянутые сухой серой кожей. Лицо с выпирающими скулами острое, как топор, — из-за прямого тонкого носа, острого удлиненного подбородка. Волосы серые, стриженные коротко, по-солдатски, серые же усы и наивные серые, уходящие в голубень глаза. Ян рассказывает:
— Плыву на пароходе, узнаю: в волости мобилизация, но совершенно игнорируют повестка, пьют пиво! — от возмущения у Яна потемнели глаза. — Я сошель с пароход… Кто дольжен наводить порадок? Ты, — он ткнул пальцем в папу. — Он, — палец переместился на меня. — Я! — он положил ладонь себе на грудь. — Революция наша! Ее судьба — наши руки… голова… сердце.
«Вот весело, — подумал я. — Интересно, кто же тогда заварил кашу? Армии нет, разброд, пайки овсом. От кого, интересно, это пошло? Не от ваших?»
— …Мы записался в партию за порадок. Это не порадок, когда у рабочий человек кровавые мозоль, барак с клопами, а буржуй сладко кушает, ездит в карете. Революция — порадок на весь мир!
Не знаю, как было бы со «всем миром», однако баржу надраили, точно для адмиральского смотра, если таковые бывают в ездках по Северной Двине. О кубрике молчу — сам мыл. Даже потолок, — будто мы по нему ходим и наследили…
Уходя на вахту, я демонстративно взял драгунку, давая понять Яну: мы при оружии и, пожалуйста, заткнись, тоже ведь не лыком шиты. О, что поднялось! На стволе проступила ржавчина, спору нет. Затвор чуток заедает. Известное дело, не новье, кто только этот карабин не таскал.
— Нельзя, — закаркал Ян. — Боевое оружы… Не порадок!
Битый час я чистил драгунку. Затвор Ян разобрал и исправил. Потом пристал:
— Боевое оружы, оно против кого?
Я дернул плечом:
— Полезет кто, того и шарахну промеж глаз.
— Стидно! — укорил Ян, нахохлившись, — Рабочий юнош рассуждает как люмпен! — и взялся поучать: — Баржа — территория Республики, ты должен защищать ее от посягательств врага, внешнего и внутреннего. Полумиль оружы — держи крепко. Стреляй и помни: ты промах, тебя — нет…
Он закашлялся. Ян часто кашляет. Задыхается, хрипит, синюшняя бледность выступает на залитых слезами щеках.
Я вышел — надо сменить отца.
Во время вынужденной стоянки колесо удалось исправить, но выявилось, что машина барахлит. Еле плетемся.
Вон опять, настигая, какой-то пароход молотит плицами… А, рейсовый, пассажирский.
Белый двухпалубный щеголь, требовательно гудя, — уступите ему фарватер, — поравнялся с баржей. Идем рядом, бок о бок, сблизились настолько, что можно разобрать запахи с камбуза; бегавший с мячиком по палубе мальчуган неожиданно бросил мячик мне, и я успел вернуть его шалуну.
Успел и увидеть на капитанском мостике человека в тужурке и кожаной кепке… Урпин? Тут пароход взял правее и словно заслонился дымом из трубы.