Ох, папа, политик из тебя — лучше бы помалкивал.

— Того-этого… — улыбка скользнула на обветренных губах, глаза отца были синие, светлые, по-детски открытые. — Слышь, я перед рейсом в партию записался.

Это ты, папа, наповал сразил!

— Поздравляю. От всей души, — я встал и в поклоне тряхнул головой. — Тебя и отдельно твоих новых соратников. Бесспорно, для них ты ценное приобретение: на митингах будешь воодушевлять массы, зажигать энтузиазм. Ты ведь у нас речистый.

Ему было больно, я это видел. Но мне разве нет, — он же мой отец!

— Прости, папа, но в заваруху, когда ни в чем нельзя дать толку, кругом развал и неразбериха, — зачем тебе-то брать не по силам обузу? Ради чего, спрашивается?

Он как-то сник.

— Силы мои подсчитал, ишь, бухгалтер!..

Тащился буксир, баржу тащил.

Затюкал на палубе топор.

Ничего нет сложнее родственных отношений, тем более, думаю, отца с единственным сыном.

Со мной отец был неизменно по-мужски ровен. Имелся карбас — естественно на двоих, раз в семье два мужчины: он и я. Ружье есть — бери без спросу. Охала мама: «Убьется, ребенок ведь!» «Ништо, мать, — усмехнулся отец. — Парень не в ухо, в рот ложкой ездит! Чем ему из поджигов на задворках палить, пускай к настоящему оружию привыкает. В жизни пригодится».

Всегда и во всем — доверие. Без скидок на возраст. Не поэтому ли то же ружье я не снимал со стены, кроме как на охоту? А охота — не баловство. И карбас был заведен для дела.

Одна беда: отец был малограмотен, и перед людьми образованными попросту терялся, что стало давать мне определенные преимущества. В реальном, как-никак, учусь, и алгебра у меня, и физика, по-французски читаю! Не оттого ли я, мальчишка, в общении с отцом начал усваивать снисходительный тон, сперва сдерживаемый про себя, затем все чаще прорывавшийся наружу?

В скверном настроении я залез на нары. Скоро моя вахта, отдохнуть бы, а я ворочался и бил в подушку кулаками. Обидел отца. Вот черт!.. Вставал перед глазами ночной лес, хвойное урочище, куда мы ходили весной охотиться на глухарей. Тьма кромешная, небо, словно простреленное мелкой дробью; звезды, звезды… Двое нас у костра — отец и я. Булькает в котелке похлебка, гаркает из темени филин: «Уху… ху-ху!» И ярусами сучьев нависает хвойник, елки теснятся к огню, и у огня нас двое… На весь свет двое!

Я не вынес, побрел на палубу, где тюкал топор.

Отец усердно трудился. Стоял на коленях и щепал поленья на лучину.

«Я с тобой, видишь? Баржа у нас на двоих», — хотелось ему сказать. Язык, однако, одеревенел, когда я увидел, как худа иссеченная морщинами шея отца, жилисты, в синих венах руки, как ходят лопатки на спине, когда взмахивает топор… Сдал отец за лето. Известное дело — паек овсом!

— Папа, не кинуть ли дорожку?

— Чего? — взгляд отца был странно отсутствующий. — Что сказал: дорожку?

Он воткнул топор в полено. По вискам пробежали морщинки, глаза потеплели.

— Дельно, Сережа. Спробуем, авось какую ни есть щучонку обманем.

Размолвки между нами как не бывало. Я не понял, отчего отец смягчился. Взрослые сами-то себя понимают?

На моей вахте миновали Усть-Пинегу.

Первая сотня верст на пути к Котласу за кормой.

Было тускло, хмуро, дождь собирался и резко, отчетливо сверкнул огонек на буксире. Кто-то вынес фонарь, помигивал им в пасмурную муть, в темные берега: три длинных вспышки, одна короткая, три длинных, одна короткая.

В ответ с берега изба на бугре послала буксиру три длинных вспышки, одну короткую.

Сзади нас следовал, как привязанный, пароход — догнал, не отстает и не обгоняет, — а из окошка, с темного берега мигал слабый желтый огонек. Три длинных прочерка света, последний короткий. Короткий, отрывистый, точно выстрел… Выстрел из подворотни!

Тенью крался пароход, который час подряд не сближался и не отставал от маленького каравана.

Я вздохнул с облегчением, когда его заслонило берегом на повороте.

С мостика буксира в рупор прогремело:

— На барже-е… К рулю!

Трос подтянут, ход сбавлен. Перекат — в шуме его потерялось сиплое дыхание машины, перестук ее стальных суставов. Лицо обдает горячим запахом масла и пара. Кипят, перехлестываются тугие струи. Вода светлее неба, с берега наносит смолистым духом, прелыми мхами.

— Право руля. Резче… резче клади! — командует буксир. — Еще правей… Так держать!

Колеса и наддали, поднимая мутные от придонного песка валы. Откатываемой плицами волной у шаланды строптиво вздернуло нос и — вж-жик! Чиркнули осевшей кормой о камень! Навалившись грудью на румпель, я всем телом ощущаю бешеный напор переката, и не по днищу — по мне чиркнул камень. Снова проскребло по барже — вешку подмяли…

Идем точно по фарватеру, да горизонт воды низкий. Течение заметно убыстрилось, круче повороты-излуки, река то разольется широкими полоями, то сузят ее мели, песчаные косы. Совсем хлопотно на перекатах. А одиночные камни — одинцы, камни россыпью — огрудки?

Нет, вахту стоять — это не только флажками махать.

— Руль на коня! — раздается с капитанского мостика.

Ставлю руль прямо и закрепляю. Прямопрямо — «на коня». Потому что впереди чисто.

Где пароход?

Вон, никуда не делся.

Предчувствие опасности, грозящей беды вдруг возникло во мне, и я потянулся к винтовке.

Но ничего не произошло: по-прежнему карабкался, выгребая против течения, буксир, по-прежнему плыли берега…

Проснулся — стоим.

Авария произошла на исходе ночи: штурвальный зазевался, буксир с ходу налетел на огрудок, и колесо помяло, лопасти повыкрошились, как гнилые зубы. Надо ремонтироваться.

Солнце, ясень, — будто и не бывает на Двине хмурых туч! Страхи ночные остались в подушке. Шел за нами пароход, так что же? Мало ли всяких судов носит большая река. Вообще не до того мне, раз лески с собой!

По обоим берегам — деревни, луга со стогами сена. Напротив через реку дебаркадер пристани. Наверху одиноко чернеет дом с выбитыми окнами и следами пожара…

Набежали ребятишки. Потолклись у буксира, глазея, как матросы с кувалдами прямят железо, как тешут и подгоняют плицы. Отец турнул ребятишек от баржи, они скопились сзади меня. Сопят и переговариваются уважительным шепотом:

— Во, зараза, удить мастак!

— Крючок, небось, покупной…

Я бросил взгляд на обгоревший дом, они наперебой принялись объяснять:

— Там Совет.

— Братаны Короткие в троицу сожгли.

— А Михаилу Едовина — топором…

— Федька-Пестерь Михайлу-то! Короткие и Федька — одна была шайка-лейка. Свобода нам, творят, на что, коли бар нету. В Рассее, говорят, поместья мужики чистят, добра-то гребут. Нам-то и поживиться нечем, за что царя скинули, коли так? Пошли в Совет. Нечего жечь, так и Совет сойдет! Революционеры, во, они за полную волю!

Между берегами сновала лодка перевозчика. На тот берег пустая, на наш — парни и девки, смех, песни. Праздник, что ли?

— Не-а, рекруты! — кричали ребятишки.

— Который день отвальную пьют.

— Пива наварено — залейся.

— Поп глаголит: вкушайте, миряне. Не с кем воевать, раз между Советами и немцами замиренье!

Клевало, я отвлекся, и, сорвавшись с крючка, сверкнул в воду елец.

— Ужо поглаголю вам, — зашипел я. — Брысь, не то насую крапивы в портки!

Уехал на тот берег капитан. Сразу стих стук топоров, удары молота. Механик ругался с мостика — его не слушали. С матросами я увидел Петруху. Петруху с Хабарки, подручного дяди Васи. Вот так…

Побросали все, до работы ли матросне: о пиве пронюхали. Дружно повалили в деревню.

Рядом с поплавком булькнул камушек. Как? Сорванцы еще тут? Ну, держитесь, миряне, ноги в цыпках!

Обернулся — позади никого. В обрыве понаделаны норки, в черные их отверстия ныряют, с плеском крыльев выбрасываются ласточки-береговушки. Высокая кустится по обрыву трава. Порхают мотыльки.