— Быстро! Сюда! — командует комиссар другим, и носилки сворачивают в коридор из вооруженных солдат — к баржам с пулеметами наготове.
Поднят на шаланде отца знак, что на борту опасный груз…
Сам вижу, где опасный, — там, где охрана и комиссар следит за погрузкой, где замерли у пулеметов расчеты.
Горы всякого добра, чего-чего только нет на пристани. Возили, возили целое лето, всего не вывезли. В том вон ящике аэроплан упакован, только без крыльев, тут — прицелы к орудиям. Промерзали ящики зимой, снегом их заносило, весной вода заливала. Ох, рассейская неразбериха!
Отец закрывал люки, вешал замки и рядом с ним кто-то из конторских цеплял свинцовые пломбы.
Ну, куда я спешил? Чего ради рисковал на Троицком пулю схлопотать?
Когда отец остался один, я, пригнувшись, выскользнул из-за ящиков.
Отец вздрогнул:
— Сережа? — он покачал головой. — Зря, сынок, зря. Тюриков подойдет, выведу тебя за ворота. Сказано, не беру в ездку.
— Николши не будет, я за него, папа.
Покинула причал под суматошные вопли буксира первая баржа: щетинились штыки, пулеметы спесиво задирали тупые рыла. За ней вторая: опять штыки, опять пулеметы.
Мы отвалили последними. При отключенных прожекторах, тихо, незаметно. Буксир даже гудка не подал. Ему привычно таскать баржи с воинскими грузами. Не удивишь его ни оружием, ни динамитом.
Три длинных, один короткий…
Кубрик в корме походил на стиснутый железными стенами закуток. Не повернуться, места только для двухъярусных нар, шаткого стола и круглой чугунной печки. Сыро, промозгло, пол в окурках.
Протопить бы да изгнать нежилой дух… Но не взлететь бы на воздух. Почем знать, что у нас в трюме? Сигналы на мачте шаланды: «Опасный груз! Не приставать, не чалиться!» То же самое повторено линялыми флажками на мачте буксировщика:
НЕ ПРИСТАВАТЬ! НЕ ЧАЛИТЬСЯ!
Упал ничком на нары. Валялся, с головой укрывшись пиджаком, и слышал: стоим, баржа кранцами трется о причал, говор на палубе, бухают сапоги. Гудок — отваливаем от стенки. Снова причалили и стоим. Опять тронулись дальше.
Так весь остаток ночи. Туман, и нас, вероятно, не выпускали из порта: недолго столкнуться со встречным судном, вообще напороться на неприятность. Рейс как рейс, — куда торопиться?
Но я-то пристал, причалился!
Эх, когда ты начнешься, настоящая жизнь? Чтобы выложиться до конца, получить в руки мерочку — вот я какой, вот чего стою… Когда так будет? Да и будет ли?
Я был бы не я, когда б не захватил в дорогу «Остров сокровищ». Раскрыл наугад и, зажмурясь, ткнул пальцем. Ну-ка, что получилось?
«— Слышал ли я о Флинте?! — воскликнул сквайр. — Вы спрашиваете, слышал ли я о Флинте? Это был самый кровожадный пират из всех, какие когда-либо плавали по морю. Черная Борода перед Флинтом младенец. Испанцы так боялись его, что, признаюсь вам, сэр, я порой гордился, что он англичанин. Однажды возле Триниада я видел вдали верхушку его парусов, но наш капитан струсил и тотчас повернул обратно, сэр, в Порт-оф-Спейн.
— Я слышал о нем здесь, в Англии, — сказал доктор.
— Но вот вопрос: были ли у него деньги?
— Деньги! — вскричал сквайр. — Чего искали эти злодеи, если не денег? Что им нужно, кроме денег?»
В каюту спустился отец.
— Встал, Сережа? Не спится на новом месте?
Я сунул книжку под топчан: оконфузил меня оракул, черт те чего нагадал.
— А ты и не ложился, папа!
Кольнула в сердце жалость. В брезентовом дождевике с поднятым капюшоном, бородатый, сутулый, выглядел папа старик стариком. Прихрамывал, припадал на увечную ногу, неловко опирался на облезлый карабин. Потасканная драгунка, небось, даже не заряжена. Обида взяла за отца. Отгула не дали, вызвали в ездку: «Надо, Алексей Николаевич…»
— Подумаешь, сокровища на борту! — вырвалось у меня. — Хорошенькое дело — глаз не сомкнуть ночь напролет. Больше всех тебе надо, да?
Зол я был на себя, на баржу — ржавая лохань! — на туман, и на все на свете. Хотя бы потому, что напарник отцу не выделен, и я виноват, что папа торчал на палубе без смены.
— Приляг, — понурился я. — Выстою вахту. Давай свою драгунку.
С карабином отец расстался неохотно:
— Особо им не верти, затвор снят с предохранителя.
— …Патрон дослан в патронник? — подтрунил я.
Отец ответил строго и коротко:
— Дослан.
Потом отвел взгляд, стащил с себя тяжелый от впитавшейся сырости брезентовый дождевик:
— На, оболокись, с утра свежо.
Поверх рубахи на нем ремень с потертым подсумком.
— Ого, папа, отразим любого неприятеля! Значит, правда, груз в трюмах опасный?
— Какой груз — нам без разницы, — охладил он мой пыл. — Должны так и так по назначению доставить.
— Динамит? — во мне вспыхнула надежда. — Оружие?
— К люкам не лезь, повредишь пломбы, после не отчитаться!
Называется: поговорили.»
Я выволокся на палубу.
Ободняло. Шлепал колесами буксир, и крутые валы толкали в тупой нос шаланды, разваливались надвое, чтобы с шумом обтекать ее железные борта.
Город — низкие берега, низкие домики, лес мачт рыбачьих ботов, шхун вдоль бесконечных причалов, пристаней — серый и туманный город таял за кормой. Родной город, про который, кто его не знает, сложил поговорку: «Доска, треска, тоска»!
Чернея, удалялись, уходили в дымку темные силуэты судов на рейде.
Прощай, город, прости-прощай… Где еще реке не тесно в берегах? Где еще вода шире неба? Нигде, только в Архангельске, только на Двине!
Я пристроился за поленницей: все-таки меньше хватает ветром. Стоял сперва на виду. Надоело. Перед кем козырять, что у меня драгунка? Положил ее на дрова, держа поближе свернутые в трубку сигнальные флажки. Выбрал чурбашек и сел.
Чайки стаями — порой до десятка штук — вились за кормой, клянчили подачек. Отставали одни, их сменяли другие.
Показался встречный караван. Буксиры волокли за собой по течению по две-три тяжело груженных баржи или плоскодонные шняки.
Вахтенный матрос с нашего буксира давал отмашку флагами. Порядок, я не против. Посигналю, руки не отсохнут, не впервые на барже, — и тоже взялся за флажки.
Поравнявшись, буксиры обходили нас слева.
— Едемский, доброго здоровья! — окликали с барж.
— Леха, что в Архангельске нового?
В плаще с капюшоном меня приняли за отца.
Разминулись караваны.
Пусто. Берега да вода, да небо. И чайки пропали.
Шум волн был монотонно ровный, усыпляющий, баржу укачивало. Я не заметил, как обогрелся и задремал.
Проснулся — дышать нечем, напекло солнцем брезентовый плащ. Лицо в поту, волосы липнут ко лбу.
На буксире вышел матрос с ведром черпнуть забортной воды. Он окатил палубу и принялся мыть ее шваброй.
Разрази гром, дядя Вася! Сон в руку!
Я не успел его окликнуть: на мостике буксира мелькнуло белое платье, соломенная шляпка с голубой лентой, и сердце мое екнуло.
— Сережа, — обедать, — из дверей кубрика позвал отец.
Я ждал — соломенная шляпка больше не появлялась на мостике.
Приснилась, а?
— Кабы знать, что пойдешь напарником, паек бы на тебя выписал, — запивая сухарь кипятком, говорил отец. — Придется у Никитича займовать, поди, располагает запасцем.
Я посмотрел вопросительно: кто это?
— Наш капитан. Из матросов на мостик выбился. Буксир зотовский, знаешь? Худых работников твой крестный не держал. А дочку Ивана Никитича видел? Славная барышня. Вдовой он, Таня хозяйство ведет. Про тебя зачем-то давеча спрашивала.
Не покраснеть бы! Чтобы не выдать себя, я стал рассказывать о встречных баржах.
— Третий караван за утро. Право, к добру ли! — отец помрачнел. — Лен ведь возят, экспортный…
Я уставился на него с недоумением. Лен? Ну и что, что лен?
— Война! Душа болит, Серега. На пороге война и обороняться городу нечем. Силы против наших стянуты тысячные. А мы как дразним, как приманиваем: пиленого лесу-то на биржах, от пушнины склады ломятся — и, на-ко, лен возим! Своим умом прикидываю: не потому ли союзники заклятые выжидают, что охота им, кроме всего прочего, задарма наш лен получить?
