Махал с угора платок.

Очередной поворот реки, и скрылась деревенька, надвинулись, заслонили ее отвесные кручи, темный ельник, но махал… Все махал мне белый платок!

Песок — острова, косы, дюны. Хоть бы травинка или камушек: верста за верстою песок. Песок и голые, ободранные с вешнего ледохода кусты, в развилках сучьев налип хлам, клочья обсохшей тины, а сейчас за сучья цепляется волокнистый туман.

— Баржа, слушай! — гремит с буксира команда. — Лево руля… Навались!

Витой трос укорочен. С трудом, на самом малом, проворачиваются колеса. Обновленные ремонтом, плицы белы, как заплаты.

Пароход внезапно рванул, продергивая баржу по фарватеру. Под днищем заскрежетало… Сели!

— Вперед, до полного, — раздается спокойный голос капитана с мостика. — Добавляй… добавляй обороты. Руль прямо… прямо!

Баржа внезапно, как и садилась, сорвалась с мели, облегченно идет к берегу. Рыскает, не повинуется рулю. Взмыленные, перемешанные лопастями в пену, крутые волны гулко бьют по скулам шаланды то справа, то слева. Баржа потеряла управление, такое случается на мелководье с сильным течением.

— Дави буксир, — командует Иван Никитич. — Ходи весело!

Корма парохода заложена дровами почтя вровень с буксирными арками, ничего не рассмотришь, что делается, но я знаю: вахтенные, взявшись за длинный шест с рогулькой на конце, напоминающей ухват, с силой упираются в трос и как бы отжимают баржу на фарватер.

Жмемся к берегу, где поглубже. Пески позади, идем среди круч. Кренятся над палубой сосны и елки, подмытые дождями и сползшие в воду с пластами дерна. Гулко, щемяще отдается в кручах шум колес, шипень пара и плеск воды.

Пласты известняков береговых обнажений в красноватых потеках, и у меня возникло сравнение: «Точно кровь проступила сквозь бинты». Потому что подумал о Тане. Если война, Таня пойдет в сестры милосердия.

Куда? К кому? Подобные вопросы раньше исключались. Если немцы, то против немцев. Война как война. Теперь все по-иному.

Так с кем я?

При отце я, на барже, и того довольно…

Да, забыл новости! Первая: нас обошли два парохода — с орудиями, с воинскими командами, направленными куда-то в сторону Котласа. Во-вторых, отец с Иваном Никитичем на одной из пристаней ходили на телеграф связываться с Архангельском. Переговоры, видимо, велись о замене буксира, раз машина барахлит. В-третьих, Петруха выдворен. Вместе с помощником капитана, который брал их, Петруху с дядей Васей, поручался, что за провоз будут они работать наравне с вахтами. Дядя Вася помогает, нет нареканий, а Петруха и пил, и команду втягивал в попойки.

Говорят, пристроился Петруха на рейсовый пароход…

Носком ботинка я потрогал замки люков шаланды. Пломбы целы, целы замки.

Груз необычный, не сомневаюсь. Почему его отправили водой? По железной дороге гораздо скорей дошел бы. Небось, для Москвы предназначается. Конечно, для Москвы!

В ночь погрузки центр города был оцеплен, в Банковском переулке стреляли…

Не нравится мне Ян. Вычистил наш карабин и завладел им. Улучив момент, я сказал отцу, что Ян разоружил нас, что это неспроста, что на буксире — чехарда какая-то.

— Ян тут ни при чем, — твердо сказал отец. — А на буксировщике, ты прав, ералаш полный. Не узнаю команду. Бывало, идешь с Иваном Никитичем, то и забот нет. Лучший капитан, первая на Двине команда. А тут? Суды-пересуды…

Сейчас он скажет о пропаже лоции с мостика. Кому она понадобилась? Иван Никитич — глаза завяжи, вслепую проведет судно. Мели, огрудки, тем более крутые повороты — излуки и полой наперечет известны бывалым двинским речникам. Карта длинная, ее скатывают в рулон, наподобие древних грамот, и держат на буксирах разве что для штурвальных.

Об исчезновении карты отец не обмолвился. Так я и поверил, что ничего ему не известно! Скрытничает, новую моду завел — наводить тень на плетень…

— Я не все, папа, сказал. Перед Орлецами с буксира сигналили фонарем, потом Ян свалился к нам, как снег на голову, — нет ли здесь связи?

Отец схватил за плечи, выдохнул мне в лицо:

— Сигналы? Какие?

— Пусти, — вырвался я. — Что я в шифрах понимаю? Три длинных вспышки, одна короткая.

Скрипел канат, мокро блестя над водой. Туман накатил полосой, видимость заметно ухудшилась.

Отец легонько оттолкнул меня от себя.

— У одного матроса в деревне зазноба живет. Он ей машет фонарем. Тоже нашел шифр! А Яна не задевай. Худ, шибко плох мужик, газами травлен, чем и держится — диво берет. Вникни ты, оцени: простяга он, душа нараспашку. И партийный. Надежный человек.

Немного спустя, он вынес драгунку, ремень с подсумком. Вогнал обойму, поставил затвор на предохранитель. Что бы отец ни делал, он делал основательно, аккуратно, не спеша.

Из-за поворота, который только что мы миновали, тенью выскользнул пароход. Тот самый, с баржой на буксире. Точно-точно — тот! Он следует за нами, как нитка за иголкой…

— Что бы это могло означать? — переглянулся я с отцом. — Давеча два парохода вверх прошли, тоже вооруженные.

— Все-то замечаешь!

Непонятно, одобрял отец или осуждал мою наблюдательность, но определенно, что появление этого судна его встревожило.

Пароход загудел, наш буксир ему ответил. Словно понимали они друг друга, так красноречивы показались мне голоса гудков, протяжные, сиплые от тумана и тоскливые.

— Неладное… Вверху на Двине что-то неладное.

На пароходе, куда ни посмотри — штыки, штыки. Перед капитанским мостиком пулемет.

— Вот что, сынок, я постою. Все равно не уснуть.

— Ну да! Чья вахта-то? — воскликнул я.

Отец с неохотой уступил мне драгунку.

— Сними затвор с предохранителя.

— А что?

— Не можешь ты без отговорок… Делай, как велят!

Он, сутулясь, ушел в кубрик.

Я пощелкал затвором и пристроил драгунку на дрова.

В корме буксира мелькнуло что-то белое и пропало. Дрова, ничего из-за них не видно. Топливо жрать буксир горазд, ходу только не дает, развалюха.

Плывем мимо острова — зеленый, ровный, как доска.

Опять проход заужен: попадись встречное судно, с трудом разминемся.

Внезапно — тупой удар. Еще и еще.

Трос рубят? Я ахнул, схватился за карабин.

— Стойте!

Впопыхах я нажал спуск и выстрелил.

Трос, недавно туго натянутый, тяжело шлепнул по воде. Почти одновременно ударилось о воду что-то тяжелое, пробелело справа по борту и исчезло в валах.

Я выстрелил снова.

На буксире зазвонил колокол, раздались частые тревожные гудки.

Из каютки, хромая, выбежал отец.

— Сережа, цел?

Баржу тащило на застопоривший машину буксир. Казалось, столкновение неминуемо. Отец бросился в нос шаланды. Заскрежетала о борт якорная цепь, натянулась и, когда буксир и шаланду отделяли считанные вершки, течением ее стало относить назад, шаланда замерла у берега.

Рядом с крюком-гаком для зачаливания троса на буксире держат специальный топор. Пожар, опасность взрыва, другие чрезвычайные обстоятельства — и пароход освобождается от ведомого им судна. Опытный матрос одним ударом перерубает толстенный, витой трос.

Злоумышленник в спешке нервничал, тюкал и тюкал, пока трос не упал в воду с плеском.

Я понюхал ствол карабина. Пахнуло из черного отверстия упоительно и прекрасно. Черт побери, ведь приключение!

С буксира сообщили: исчез вахтенный матрос.

Я дрожал, стискивая потными ладонями драгунку.

— Зазнобушка, папа? Зазнобушка, ты считаешь?

— Считаю: русло перегорожено, — хмуро обронил он.

Буксир невдалеке приткнулся, обволакивают его белые клубы. У него оказалась испорченной машина. Все сразу.

Несколько матросов были отряжены искать пропавшего вахтенного. Зачем? Сам бросился в воду, чтобы вплавь добраться до берега и бежать, и я по нему стрелял! Первым в погоню, я видел, никого не дожидаясь, с буксира спрыгнул дядя Вася — ловок, везде поспеет.