С одежды текло, в ботинках хлюпало и подошвы прилипали к палубе, печатали следы, быстро высыхавшие.

Подавая гудки, пароход подрабатывал колесами, но некому было принять чалки. Солдаты прыгали в воду и брели, поднимая над головой винтовки с примкнутыми штыками.

Окончательно я пришел в себя, когда на баржу вскарабкался Якуня. Он был подпоясан кнутом, в руке зажимал картуз, гильз насобирал и побрякивает.

— Ловко я, правда? — сиял Якуня всеми веснушками. — Ить кнутик-то у меня… Сам плел! Ить я бедовый: ухо режь, кровь не капнет! В амбаре кажжину щель знаю — заточусь, так с собаками не найдешь!

— Ну-ка, брысь отсюда! — прервал я его похвальбу.

— Ты чо, горожанин? — удивился подпасок. — Одурел или чо? И-и-и, чокнулся… Да кабы я их не увез, они бы Куделина убили до смерти! Ты чо? Чо?!

Дрова рассыпаны. Лом брошен. «Не порадок», — упрекнул бы Ян. Я поднял кортик и сунул в карман.

— Сережа…

Кортик продрал карман, лезвие холодило мне бедро. Я держался за карман, будто из страха, что оброню кортик, и он, ударившись о палубу, заглушит слабый шелестящий голос:

— Подойди, Сережа.

Когда перелезал через дрова, два-три полена посыпались за борт и поплыли по течению, белые, обколотые со всех сторон на лучину.

Отец лежал на боку, в вытянутой руке стиснут маузер.

— Зову, зову — не откликаешься. Чей пароход-то швартуется?

Я помнил: надо помочь отцу. Прежде всего! Пока тащился к шаланде, барахтался, оступившись с камня, запирал люк — все помнил, что не сделал чего-то главного. Помнил и никак не мог вспомнить, что же нужно сделать.

— Наши, папа, — сказал я. — Наши! Я сейчас.

Еле двигался я, ноги подгибались в коленях. В кубрике вытащил отцовский сундучок и в белье нашел чистое полотенце.

Еле держусь, голову кружит… Ничего, ничего, недолго осталось, дотерплю.

— Твой пост, тебе пост передаю, — зашептал отец. — Без команды не покидай. Урпина держись… Держись Урпина!

На моих руках отец обмяк, поник головой.

— Якуня, скорей на пароход, — окликнул я подпаска. — Скажи, на барже раненый…

Отца унесли на пароход. С отрядом врача нет, за ним — я узнал — послали в село.

Оставшись один, я подошел к Петрухе. За минуту до смерти приплясывал этот дурень, орал несусветное. В чем же причина?

Документов при Петрухе не было. Но в карманах я обнаружил два увесистых замшевых мешочка. Точно таких, какие скинул с палубы в трюм. Теперь я не испугался. Развязал мешочек… Золото! Монеты! Никогда столько золота я не видел. Погоди…

Так вот что у нас в трюмах… Вот что!

Я принес замок от отцова сундука и запер трюм, пломбу на место пристроил, а ломаный замок забросил в воду.

«Большое дело», — говорил Куделин. Куда уж больше.

Взбежал по трапу Павлин Виноградов. Одет в гимнастерку и сапоги. Щеки впали, острее выпирают скулы.

— Здорово, братушка, — сунул он сухую горячую руку. — Как ты опять обновил фонари? Разукрашен, хоть любуйся! Что, жарко было?

— Порядок, — сказал я. — Нормально.

— Порядок, говоришь?

— У Едемских не пропадает…

Виноградов опустился на крышку люка.

— Зачем звал? Пожалуйста, покороче, братушка, дел у меня по горло.

— Как вы могли решиться, — горбясь, стиснул я руки в коленях. — Ведь груз-то!..

Неожиданно для меня он тихо рассмеялся:

— А что? Просто и надежно.

Я даже поотодвинулся от него. Потом опустил голову: ну да… Сложные задачи, как правило, имеют простое решение.

— Кто поведет баржу? — спросил я, уже обретая уверенность.

— Давай, Серега, свои соображения.

— Проще — мне вести… Но я-то Серега, а не Сергей Алексеевич.

— Хотел бы я быть на твоем месте в твои годы, — вымолвил Виноградов едва слышно. Его рука тяжело легла на мое плечо. — Нынче Едемским Россия поручена — из этого, братушка, исходи.

Остров Мудьюг — песчаные отмели, просоленные морем дюны, каменная башня маяка…

Блиндажи, орудийные капониры сооружали тут уже в разгар войны. Для защиты морских подступов к порту.

Под надежным прикрытием пушечных дул шли из Архангельска транспорты с зерном, лесом, пушниной, в Архангельск — с боеприпасами, снаряжением. Легко взрезая волну, проплывали «Император» и «Императрица», совершавшие рейсы в Америку.

Орудия на Мудьюге молчали всю войну. Германские рейдеры не решались углубляться во внутренние воды России.

Весной 1918 года на Мудьюг зачастили гражданские и военные лица. Утюжили залив тральщики, добавляя к прежним новые минные заграждения.

Распоряжался работами военный в черной шинели со споротыми погонами. Он наезжал в окружении свиты, заучено именовавшей начальника «вашим превосходительством». Бывший адмирал ронял с отеческой ворчливостью:

— Попрошу, господа, не титуловать! Согласно приказу народного комиссара предписано обращение: «товарищ». Товарищ Викорст — извольте запомнить.

К имевшимся на острове шести орудиям добавили два — «для уплотнения ответного огня».

— Мудьюг неприступен, — докладывал адмирал Викорст в губисполкоме. — Принимая во внимание минные поля, мощь береговой артиллерии, ответственно заявляю: архангельский порт на замке.

Между тем оборонные работы продвигались медленно. Первая партия землекопов с Мудьюга бежала. Ее разогнали комары. Тогда прислали под конвоем «принудиловцев» — из буржуйской публики. Комары не вняли разнице, поедом ели и принудиловцев. Тральщики частенько без дела простаивали на якорях: то одного не хватало, то другого…

1 августа рано утром артиллеристов подняли с нар по тревоге.

Ежась от стылой сырости, наплывавшей с моря, расчеты заняли места по боевому расписанию.

Горизонт обкладывали дымы: к Мудьюгу приближалась эскадра.

— Семнадцать транспортов, три крейсера, — доложил сигнальщик.

— Это война, — сказал комиссар батареи Кукин командиру артиллеристов Ошадчему.

Транспорты застопорили ход точно вне пределов досягаемости батарей. Впереди выдвинулись крейсера. Суда были изготовлены к бою, с одного спускали на воду гидроплан.

Замигали острые вспышки света. Сигнальщик передал Ошадчему: командующий союзной эскадрой адмирал Кемп предлагает ультиматум о немедленной сдаче.

— Наш ответ солдатский, — сказал Ошадчий. — Батарея… Огонь!

Рев орудий прокатился над островом, тяжелые снаряды, буравя воздух, понеслись в ' сторону моря. Один крейсер получил повреждение, на другом было отмечено загорание.

Вражеский аэроплан — о нем забыли в суматохе боя — подкрался сзади. В воздухе запорхали листовки.

— В пороховом погребе пожар, — подбежал к Ошадчему вестовой.

Летчик заведомо был, видно, проинструктирован, куда положить бомбу.

Взяв мористее, крейсера обошли минные поля и очутились в «мертвой зоне»: орудия Мудьюга, после работ, проведенных адмиралом Викорстом, были не только скученны, но и лишились кругового обстрела.

На беззащитную батарею, блиндажи с крейсеров обрушился град снарядов.

Листовки, подхваченные огненным смерчем, вспыхивали, черными хлопьями взмывая над дюнами.

Сотрясалась земля, тучи пыли, песка накрывали остров.

Батареец с обожженным лицом орал то, что было у всех в мыслях:

— Измена!

Высекая ободьями колес искры, ночью грохотали по булыжнику армейские фуры. В Банковском переулке и на Набережной корячились на перекрестках пулеметы. Выставленное ограждение из латышских стрелков близко не допускало посторонних лиц: шла эвакуация банка, губернских учреждений, архивов.

Голосили буксиры, снуя между городом и Бакарицей, перевозя к железнодорожным путям людей, грузы, имущество.

В Совет обороны, заседавший без перерыва, поступали тревожные сообщения. К Обозерской движется пеший отряд под командой английского полковника Торнхилла, угрожая перерезать железную дорогу на Вологду. Повреждения крейсеров во время боя у Мудьюга хотя и привели к задержке десанта, тем не менее с часу на час эскадру следует ожидать у города. Мудьюг пал. На суда, предназначенные к заграждению двинского фарватера, завезен подмоченный пироксилин, капсули неисправны. Склады с остатками боеприпасов до сих пор не подорваны, связи с ними нет.