— Понимаете, Софья Михайловна, в этом деле Кукушкин — наша единственная зацепка. Только он мог сообщить талибам о яде.
— А другие сотрудники лаборатории?
— Не могли.
— Но почему?
— Они все…
— Что — все? Они умерли?
— Да. Об этом после… Позже вы все узнаете… Сейчас нам важно понять, что он был за человек. Он мог, как вы думаете, пойти на преступление?
— Какое преступление? Убийство? Нет, не думаю…
— Преступив законы морали один раз, человек следующий шаг в этом направлении может сделать без особого усилия. Сейчас важно разобраться, способен ли он в принципе допустить мысль, что в ходе его экспериментальных опытов может кто-то умереть? Многие ученые убивали ради знания. Он мог пойти на убийство человека ради науки, чтобы что-то доказать? Насколько я понимаю, он был ярким представителем научного фанатизма? — продолжал Голубков, вспоминая беседы с психологами-криминалистами.
— Намекаете, что он был сумасшедшим? Нет, ни в коем случае… Он был странный, но не сумасшедший… Так, иногда, если его что-то сильно задевало, он мог взорваться, начать что-то кому-то доказывать. Это был такой…
Вдруг она вспомнила, что, возможно, глагол в прошедшем времени по отношению к Кукушкину неуместен. Что он «есть», а не «был»… Как она сама этого не поняла тогда? Да и он неоднократно ей намекал… Именно так все и случилось… На лбу у Сони запрыгали вертикальные морщинки. Женская обида захлестнула. Сильные женщины не умеют прощать. Он предал ее, он негодяй, он, именно он мог выдать яд. Она сказала сухим, уверенным голосом:
— Да. Кукушкин мог совершить преступление. Этот человек способен на такое. Я сделаю все, чтобы вы его нашли.
— Ну дай бог, чтобы наши умопостроения оказались верными. Иначе…
— Но вы же не дадите террористам отравить еще и Питер…
— Не знаю. Времени у нас практически уже нет.
— Почему?
— Потому что вода в Неве уже отравлена.
— Господи!
Пастух и Артист стояли опустив головы. Никогда еще они не оказывались в такой безнадежной ситуации.
— И вы не уверены, жив ли Кукушкин?
— Нет.
— И вы даже не знаете, было ли противоядие изобретено?
— Нет.
— Тогда чего же вы сидите?!
— А что делать?
— Искать! Искать Кукушкина!
— Как искать? С какой стороны подойти? Найти человека в Питере, не зная его нового имени, может быть, даже его новой внешности, нового места жительства, — это как искать иголку в стоге сена. Он мог вообще уехать из России…
— Может, он говорил что-нибудь о том, где бы он хотел жить?
Пастух спрашивал редко, но всегда только по существу.
— Знаете, я… мне проще… Я не была здесь много лет. Если я пройду по нашим с ним маршрутам, я, может, вспомню… А может быть, повезет и я его даже увижу!
— Хорошая идея! — сделал вид, что воодушевился, Голубков.
Через полчаса солдаты, Соня и Голубков брели под мелким дождем вдоль канала Грибоедова.
Соня жадно вдыхала утренний туман ее родного города. Запахи вызывают самые четкие воспоминания.
Она остановилась на мосту, свесилась вниз, будто хотела что-то разглядеть в воде, несколько минут молчала…
— Он все время мне говорил тогда, что очень устал от людей, что хочет отдохнуть от всего человечества где-нибудь далеко-далеко в лесу или в горах, например швейцарских. Но, по- моему, это смешно: Кукушкин — и вдруг в горах. И к тому же он все равно бы не уехал из Питера.
— Почему?
— Не мог… Он мог жить только здесь. Он привязан к этому месту. Ему еще тогда предлагали уехать во Францию… Нелегально, конечно. Он отказался сразу же, наотрез. Без канала Грибоедова, без Фонтанки нет Кукушкина. Да, вот еще. Да, может, это важно. Он… он читал Достоевского.
— Ну Достоевского каждому пришлось прочитать в рамках школьной программы, — усмехнулся Голубков.
— А я и в школе его не читал, — подал голос Артист. — У нас учительница очень любила Набокова, который в свою очередь не любил Достоевского. Просто ненавидел, она нам сама про это рассказывала. И поэтому на экзамене, когда я сказал, что не дочитал «Преступление и наказание», потому что книга мне не понравилась, я получил четверку за честность.
— Артист, честный ты наш, не время сейчас об этом…
— Нет, вы не совсем правильно меня поняли, — попыталась объяснить Софья Михайловна. — Он не просто знал Достоевского. Он им зачитывался, читал его взахлеб, периодически, как в запой, погружался в «Братьев Карамазовых», в «Бесов», и ничто его не могло из них вытащить. У него под подушкой всегда лежало это самое «Преступление и наказание».
— И откуда же у ученого-биохимика такой интерес к русской литературе? — поинтересовался Артист.
— Не к русской литературе, а именно к Достоевскому. Он его и называл не иначе как Федор Михайлович.
— За что же такое почтение? — снова подал голос Артист.
— За Раскольником и Ставрогина. Он все время говорил о них как о реальных людях, как будто это его соседи или сослуживцы.
— Может, коллеги? — спросил Голубков.
— Да, вы правы, это, наверное, ближе к истине. Как будто он должен выполнить то же, что и они.
— Замочить старушку? — быстро отреагировал Голубков.
— Изнасиловать ребенка? — блеснул эрудицией Артист, игравший в одном из своих экспериментальных театров роль Ставрогина.
— Нет, он говорил, что тоже должен попытаться поднять себя над «тварями дрожащими». Как это и они пытались сделать. Вообще он все время сравнивал себя с ними.
— И в чью пользу было сравнение? — спросил Артист.
— Вы будете смеяться, но в его. Тогда мне это нисколько смешным не казалось. Наоборот.
— А в чем, интересно, Кукушкин превосходил героев Достоевского? — спросил Голубков.
— В силе воли.
— В чем, в чем?
— В силе воли. Я помню, как однажды мы гуляли вот здесь, смотрели отсюда, вот с этого моста, на мутную воду, молчали. Это была очень странная прогулка. Они, конечно, все были не совсем нормальные. Но эта мне особенно запомнилась. Тогда мы первый раз услышали о том, что нашу лабораторию должны вот-вот закрыть. Леша молча переживал это, он никому не сказал ни слова. Даже мне, тем более мне. Я думала, что началась очередная обида непонятно за что, единственное, что я могла сделать, — это молчать вместе с ним. Он уже не обращал внимания на то, что я курю одну сигарету за другой, что меня уже начинает колотить от холода, все стоял на этом месте и о чем-то думал. Но потом вдруг его как будто прорвало, — ни с того ни с сего он начал говорить, что самый страшный грех человека — это его слабость. Что он тряпка, если не сможет довести задуманное до конца, если он сдастся.
— Что он имел в виду?
— Я тогда не понимала. Теперь мне кажется, что он пытался себя в чем-то убедить.
Соня пошла дальше. Мужчины за ней. Смотреть на отравленную воду никому не хотелось.
— В чем убедить? — спросил Голубков.
— Я не знаю… Не знаю…
Соня вдруг ускорила шаг. Как будто она куда-то опаздывала. Никто ни о чем ее не спрашивал, не мешал ходу мыслей. И были правы.
— Ах да, точно! Как я могла Забыть! Мы же… — Она вдруг задумалась, вертикальная морщинка круто перерезала лоб.
— Ну, ну, пожалуйста, не тяните!
— Постойте. Постойте. Я, кажется, поняла, все поняла…
— Что? Что?
— Да мы же с ним всегда гуляли только по маршруту Раскольникова…
— И что это значит?
— Это значит, что он, скорее всего, живет где-то в этом районе.
— Вы уверены?
— Да, кажется, да. Да! Да! На девяносто… на девяносто девять процентов.
— Это впечатляет. Но почему?
— Он любил Питер за то, что по нему мог ходить Родион Раскольников. И он не хотел отсюда уезжать именно поэтому.
— Чтобы не сходить с маршрута этого раскаявшегося убийцы? — Голубков с сомнением посмотрел на Софью Михайловну. — Я все больше убеждаюсь в том, что этот ваш Кукушкин был психически нездоров. А следовательно, наша версия становится все более правдоподобной…
— И более того, он говорил мне, что хочет каждый день проходить этот маршрут.
