— Мы что, студенты, что ли? — тихонько посмеивалась Марина и заслонялась от его поцелуев ладошкой, а он целовал ее руку и думал, как она права, еще там, на скамейке, определив, что он не сможет заснуть до утра. Вся будущая статья для журнала, вся целиком проносилась у него в уме, он знал, что запишет ее по памяти в Москве, у него долговременная память, и спешить особенно некуда, все уже у него в голове, так что даже и завтрашняя магнитофонная запись симпозиума вряд ли многое добавит. Он успел побеседовать с основными закоперщиками завтрашних дискуссий и фактически успел закончить работу там, где другой только бы ее начал.

Марина повернула голову так, что ее губы коснулись его уха, и прошептала:

— Почему я не встретила тебя раньше? Не делай ничего больше, ты все равно уже все испортил. Дурачок, твои философские речи не способствуют коротким отношениям. Тебя об этом тоже никто не предупредил?

— Все равно ты пошла со мной. А не с Петером.

— Ты же знаешь, что ты ужасно милый. Но как ты ухитряешься все усложнять? Просто невероятно.

Потом он сказал, чтобы она вычеркнула его из всех списков, потому что у него нет больше денег, и так оно к лучшему, потому что неохота ему ни банкетиться, ни скользить по глади озера, он соскучился по Москве, и если можно перезаказать его билет, то он завтра с ходу и уехал бы.

— Я сейчас сделаю для тебя одну вещь. Вера Леонидовна сживет меня завтра со свету, если я разбужу ее… Ключ был у нее, но у меня есть ключ от комнаты оргкомитета. Я это имела в виду, когда говорила о собственном пижонстве. Но все списки и все билетные дела мы забираем к себе в номер. Она, наверное, не закрыла дверь. Я сейчас пройду и принесу все это хозяйство сюда, и мы что-нибудь насчет тебя сообразим.

Она ушла по коридору, и он подумал, что лучше бы ему это все приснилось. Марина настоящий товарищ, и в конце концов она имеет право на то, чтобы ему всего лишь приснилось, что он проснулся и спустился в этот бар и встретил ее. Он все испортил, ей было хорошо с ним, и ничего он не испортил, но он не ответил на ее вопрос — п о ч е м у  т а к  в с е  п р о и с х о д и т? — и это было равносильно тому, что они просто приснились друг другу.

Но снова появилась Марина, она подошла и села рядом с ним и раскрыла папку с бумагами.

Сначала она вычеркнула его из списков участников мероприятий, то есть сначала она сказала, что может дать ему денег, у нее есть, но он ответил слегка неясно:

— Да все равно и этих не хватит, — а потом уже добавил яснее, что он уже решил, уезжать так уезжать.

— Это ты из-за бывшей жены? — спросила Марина.

— А ты знаешь, мне ее жалко.

— Она эффектна и энергична.

— Ей трудно дается ее работа. Она в вечном напряжении, не допустить бы ляпа. И зачем только она стала писать о науке?

— А зачем ты об этом думаешь? Она сама разберется.

— Мне не хотелось бы разочаровываться в женщине, даже если она сама от меня ушла. Мне бы вообще не хотелось разочаровываться в женщинах. Они не должны быть напряженными, озабоченными, борющимися за существование. Я готов помочь. Это пожалуйста. Но я не хочу видеть их такими.

— Хорошо, что ты не видел меня во время защиты диссертации.

— Даже неловкими. Я был тогда на военных сборах, в летних лагерях, а один друг, Юрка Гончаров, вызвал меня телеграммой на свою свадьбу. Я знал его жену и раньше. Ну как тебе сказать, это тип женщины, которую раньше могли назвать «царицей бала». Она и так достаточно высокого роста, но любила ходить на модных тогда высоких каблуках-шпильках. Ну свадьба как свадьба, после застолья начались танцы, Юрка самолично скатал ковер и задвинул его в угол. Тогда свирепствовал твист, не знаю, застала ли ты. Вот они врубили маг и пошли твистовать, жених и невеста, вернее, уже муж и жена, словом, ребята что надо. На загляденье. И вот, твистуя с отменной выучкой, как говорится, на зло врагам, на радость маме, они переместились с центра комнаты к углу, где лежал сложенный ковер. И она зацепила своей шпилькой за него. И чуть не упала. Но он ее поддержал, она восстановила равновесие, и «твист эгейн» пошел по новой.

Карданов помолчал, и Марина спросила:

— И это всё?

— И это всё, — медленно, как будто уже и сам не понимая, зачем он рассказал эту историю, протянул Карданов. — Но в это мгновение, когда она покачнулась, все сразу и обнажилось. До того момента ловкая, красивая, сильная женщина, покачнувшись на своих нелепых высоченных шпильках, нелепо изогнувшись, резко взмахнув руками, сразу представилась мне какой-то грандиозной, неумело свинченной падающей башней. Неэстетичной и несоразмерной. И в то же мгновение мне стало ясно: это не царица бала и не хозяйка жизни. Обычный человек, наверное, донельзя вымотанный и взвинченный всем, что предшествовало свадьбе. И все это торжество не даровано ей богами, а заработанное, вычисленное, сконструированное. Хотя никто из окружающих, разумеется, ничего особенного не заметил, в том числе и сам муж.

— А тебе не кажется, что ты не гуманист?

— Нет, наверное, гуманист. А кстати классические гуманисты предъявляли к человеку весьма высокие требования. Но я говорю не о требованиях, а о чувстве… к женщинам. Когда это обнажается, у меня возникает мгновенно острая жалость к ним, к усилиям, которые они должны вкладывать, чтобы обеспечить якобы причитающееся им бесплатное счастье. Не презрение или там досада, а жалость. Мне бы не хотелось жалеть женщин. Мне бы не хотелось видеть, что у них есть проблемы. Касается ли это внешности, мужа, работы, чего угодно… Проблемы требуют усилий. А напряжение… оно искажает. На древнегреческих скульптурах в момент мышечного усилия изображены только мужчины.

— А Артемида?

— Это другое. Легкое, даже не царственно, а божественно легкое преодоление пространства. Даже не преодоление, а господство над ним, мгновенная достижимость любой его точки. Охота для нее — не борьба за существование, нет. Это божественная игра могучих, гармонично отлаженных сил и господство над пространством, мгновенное всюду досягновение, которое дает им почувствовать самих себя, вновь и вновь убедиться в своей безупречной ощутимости. Артемида не заденет край ковра и не потеряет равновесия. Ветка не попадет ей в глаз, и она не обобьет ногу о корень.

— Ты все это придумал. Вот прямо сейчас.

— Ну, аргументы могли быть и другими. Обоснование. Но случай на свадьбе Гончарова я не придумал. И то, что я тогда почувствовал, тоже не придумал.

Он попросил, и она отметила ему командировочное удостоверение завтрашним, то есть сегодняшним уже числом, а потом спросила:

— Ну? Заснешь?

Карданов почувствовал прилив бессмысленного юного азарта и сказал, что, мол, сладок отдых на снопах тяжелых, он заснет, но сначала дождется открытия буфета, ждать-то всего ничего, часа три, а сейчас он слишком устал, чтобы сразу спать, и предлагает ей небольшое пари. До завтрака он пойдет к себе и набросает в общих чертах описание предстоящего симпозиума, фактически ядро будущей статьи для журнала, он предлагает пари, что содержание магнитофонной пленки с записью симпозиума будет представлять просто несколько развернутый и взлохмаченный вариант того, что он напишет в ближайшие часы. А для чистоты эксперимента листки со своей писаниной он отдаст ей утром или днем, в общем, когда проспится и разыщет ее, но непременно еще до начала симпозиума. А через несколько дней они встретятся в Москве, она предъявит его текст и магнитофонную запись, и они, устроившись где-нибудь поудобнее, как вариант — предлагается у него дома, сравнят содержание того и другого.

— На что спорим? — спросил Карданов. И сам предложил: — Если все совпадет, то есть принципиальных расхождений не будет, я смогу поцеловать тебя столько раз, сколько страниц текста сейчас напишу.

— В таком случае я совсем не против, чтобы ты выиграл.

— В моей статье будет особо отмечен высокий уровень работы оргкомитета конференции. Я тебя увижу еще сегодня.