Это то, что касается начальника. А заслуга подчиненных заключалась в том, что они сравнительно быстро приняли этот стиль, удобный в работе и взаимоотношениях, эффективный и, если аккуратно придерживаться его, необременительный. Яковлева с Кардановым уже через какие-то несколько месяцев вполне усвоили специфическую экономическую терминологию. Вначале, правда, пришлось посидеть над вузовскими учебниками, справочниками, трудами института. Но зато впоследствии они могли не тыкаться как слепые котята, не переводить формально, слово в слово, а свободно излагать на хорошем русском языке сложные дискуссии по межотраслевому балансу, ценообразованию, сетевому планированию и управлению. Катя пошла в этом направлении даже еще дальше: поступила на двухгодичные Высшие экономические курсы при Госплане и без отрыва от производства окончила их. Но то была уже политика дальнего прицела. Она загодя укрепляла позиции со стороны несоответствия филологического ее диплома далеким от филологии проблемам госплановского НИИ, потому что предчувствовала, что сколько веревочке ни виться, а конца Ростовцеву не миновать.

Уж слишком серьезно он относился к этим сборникам, которые выпускал их сектор.

Катя как будто так и родилась маленьким начальничком. Таким же юным мэнээсом, как и Карданов, была ведь в те годы, но уже и тогда понимала: задача завсектором — поддерживать налаженную трудовую деятельность коллектива, следить, чтобы печатная продукция — в объеме и качестве, с начальством согласованными, — регулярно появлялась, а пуще всего чтобы чэпэ не случилось.

Ибо чэпэ — прямо как будто в детсаде еще это ей внушили — есть гибель руководителя. А для руководителя низшего и среднего звена — гибель верная и быстрая. Отсутствие направления и даже смысла в деятельности вверенного тебе подразделения простят или не заметят. Годами разобраться не удосужатся. На чэпэ отреагируют способом быстрым и общеизвестным: разносом или разжалованием.

А Ростовцев, мало того что инициативу проявил с рождением на свет сборников этих, но еще и о направлении пекся неотступно. Так что, бывало, материал вполне солидный и вроде бы по теме, грамотно переведенный и вообще подготовленный — только в печать подпиши — отвергался лишь потому, что именно «вроде по теме», а не на острие, то есть не отражал самых последних веяний, не являлся самым острым и проблемным в экономических дискуссиях в соответствующей стране.

Карданов — тот уж и вообще, тот еще дальше Ростовцева шел, стремился проникнуть и того же чуть ли от шефа не требовал, чтобы проникали они ввысь, куда сборники их шли, чтобы исследовали, какой отзвук и влияние имела их работа. Карданов так и говорил (Ростовцеву, а Кате слышать доводилось), что печатное слово смысл имеет лишь в последствиях, и притом определенных, и если уж не прямо в буквально зримых, то хоть в изменениях умонастроений — непременно. А иначе-де уподобляются они сеятелю, по камням сеящему, и зарплату получают за то лишь, что себя ублажают, в интеллектуальную деятельность поигрывая.

Ну, Карданов мальчишка вечный, с него что возьмешь, за смешное и несолидное посчитала бы Катя возражать, что как же, так там на Монблане госплановском и разбежались, так там только и ждут государственные мужи и генералы от экономической науки очередного перевода кардановского, чтобы тут же вносить коррективы в темпы экспериментов и направление собственных экономических воззрений.

Да и зачем ей, сам Ростовцев Виктору возражал, что их дело — «выпустить птичку», а остальное — куда дойдет и как откликнется — неисследуемо и не по чину для них пытаться исследовать. Теорию малых дел, стало быть, проповедовал. Но уж действительно  д е л, а не «вроде бы» или «вокруг да около».

А Катя была убеждена, что истовое, чересчур серьезное следование собственной линии, что само даже наличие собственной линии — это для небольшого начальника признак в потенции гибельный, а в ежедневных текучке и свершениях — признак даже и непрофессиональный. Вот поэтому-то она и предчувствовала, что, сколько веревочке ни виться, а конца Ростовцеву не миновать.

А веревочка завилась, в общем-то, вполне случайно. На почве размещения в одной комнате двух секторов: информации и координации. Комната была огромная, сектора же маленькие. В одном — пять, а в другом и вовсе два человека. В этом другом вообще одно название только, что «Сектор координации научно-исследовательских работ», а на деле даже и завсектором не было. Просто два старичка бодрячка, выходящих со своей бодрой деятельностью непосредственно на ученого секретаря. Работа их пышно именовалась координацией, на деле же были они просто делопроизводителями высшего ранга, не более того. Реальную координацию работы секторов и отделов производил ученый совет во главе с директором института, членкором Сухорученковым. А два старичка бодрячка просто-напросто вели все бумажное хозяйство этого реального процесса координации, составляли справки, отчеты, отношения, контролировали и подшивали в пухлые папки планы и отчеты командировок, готовили документацию и напоминали директору за неделю, когда институт должен был «слушаться» в Госплане. Не гнушались и всякими побочными, уже явно месткомовского калибра делами. Словом, они были примерно тем же в масштабе института, чем девочка Регина в масштабе сектора информации. Хранителями печати — да, но отнюдь не лордами.

Но у людей, близких к руководству, всегда возникают какие-то особые, формально не закрепленные, но вполне реальные привилегии. А координаторы были не то что вхожи к директору и ученому секретарю, но просто-напросто срывались и бежали по их кабинетам несколько раз на дню, и при этом по самым неотложным и самым действительным делам. Членами ученого совета, в который входили только заведующие секторами и отделами, они официально не были, но на его совещаниях постоянно присутствовали. И если уж не правом решающего, то правом совещательного голоса на нем пользовались. Кроме того, они были приводными ремнями рабочих контактов Института с Комитетом. Кроме того, они вообще держали в своих руках (если уж не прямо дергали за них) нити общеинститутских дел: изменения в штатном расписании, приближающиеся перестановки в средних эшелонах руководства, распределение участков дачного кооператива и так далее, и тому подобное, и прочее, прочее, прочее. Коротко говоря, они знали всю кухню. А знание, как известно, налагает на его обладателя печать избранничества. Много званых, да мало избранных. Ну так вот, они искренно считали, что принадлежат именно ко второй категории, к тем, которых мало. Они сами верили в это, и вера их гипнотически действовала почти на всех окружающих. Их никак не устраивала роль спицы в колесе, и всеми правдами-неправдами они пытались угнездиться в районе оси. Нечего и говорить, что их выходы за рамки формальных процедур, их «содержательные» замечания и предложения были вполне бестолковы и только мешали тем, на кого были обращены. Конечно, до серьезного членовредительства научным работам дело не доходило, но, как говорится: что могли, то делали. Однажды, например, Николай Дементьич обнаружил, что за истекшее лето «девочки» из отдела Троекурова зачастили в командировки на Одесский машиностроительный завод. Бравый координатор и так-то в глубине души считал командировки некой дополнительной разновидностью отпуска, а тут еще время летнее, район южный (то, что Одесса стоит у моря, и то, что там производят одесский юмор, это он знал твердо, а какой там машиностроительный завод — это еще неизвестно). Девочки приезжали из командировки загорелые, посвежевшие. Словом, не вынесла душа поэта и сочинила «особое мнение» о безобразном растранжиривании государственных денег и недопустимом далее перерасходе командировочного фонда отделом Троекурова. Причем особо в особом мнении упор делался на необходимость «справедливого» распределения командировочных средств между отделами. А то, в самом деле, что за безобразие, у других отделов, бывает, не больше одного-двух человек за год ездят, да и то зимой, а у Троекурова сплошная вереница тянется, да все летом, да все на юг. То есть опять-таки вполне искренне убежден был Николай Дементьич, что командировочные средства — нечто вроде премиального фонда, этакий замаскированный эквивалент тринадцатой зарплаты. А раз так, то и распределять его следует справедливо, то есть равномерно между отделами. То, что у Троекурова научная тема как раз заключалась в конкретных обследованиях нормирования труда на типичном среднем предприятии машиностроительной промышленности на Украине, это считал он отговорочками, дипломатическими штучками, маскировкой. А просто Троекурову удалось лучше других навести тень на плетень в ученом совете, вот и отхватил львиную долю командировок для своих (и чуть ли не намекал прозрачно, что не за так девочки у Троекурова по месяцам на юге болтаются. «Знаем мы этих девочек… И откуда набрал таких длинноногих? Этот Троекуров, я тебе доложу, такой арап, куда там…» Но это уже, конечно, только между своими. Тому же Султану Мамедовичу, например, или по телефончику, когда в комнате никого нет, Яковлеву, работавшему тогда еще в комитете. Доложить лишний раз, просигнализировать, пожаловаться, в каком вертепе он вынужден вершить свою очистительную деятельность).