Ну да на сегодня отстоялись. Напитались уже перекрестком внизу, поосвежили подзабытый пейзаж, по прошлой еще жизни знакомый. По промелькам между облаков, в полетах, наверное, приснившихся. Или когда температура за сорок скакала, подстегиваемая двусторонней пневмонией. Прикрыв глаза, он и сейчас мог это увидеть: мелькал внизу этот перекресток.

А сверху наклонялось к нему Катино лицо. «Этого быть не может, — подумалось ему мимолетно, — ведь двусторонняя пневмония подстерегла его куда раньше, чем он танцевал с ней первый танец на вечере в Институте, куда пригласил его Витя Карданов, — мимолетно и в сторону, мало ли чего не может быть». Она склонилась над ним и что-то протягивала, наверное, запить после таблеток.

Гончаров понял, что он пойдет сейчас домой к жене, пойдет стремительно, бросится, как полагается, к ногам и все расскажет и попросит — не клянясь, что само по себе есть богохульство, — не предлагая грубо того, что дает он взамен и что без обещаний вслух обоим им ясно, попросит ее распорядиться, чтобы вчистую… Не с помощью же Людочки? А вот если с ее участием, то есть если не сами все между собой сделаем, то жизнь переменится. А мы же не хотим, Катя, чтоб жизнь переменилась. Я и ты — ты-то уж точно — хотим только одного: чтобы она продолжалась. Чтобы возобновилась с прерванной ноты. С той модуляции, что завела его в ту вот квартиру.

Священные камни центра не стоят нашего счастья, не стоят тебя, раз ты склонилась ко мне из высокотемпературного разряда пневмонии, ударившего куда раньше, чем мы танцевали с тобой на Институтском вечере, куда привел меня Витя. Они не стоят того, и они молчат для меня, смолкли, как и эти бульвары, когда-то зеленые, а теперь даже и не обугленные, а развеянные в прах, серую, мелкоперетершуюся пыль, в пустыню, где безобразными оазисами разбросаны остались для меня лишь винные кампусы и пивные-автоматы.

Зачем мне бродить между ними? Ты откроешь мне дверь в прохладную, большую квартиру. И, не закрывая ее — чтобы ожил летний, настоянный лесом сквозняк, — я пройду к распахнутым стеклянным створкам и, не выходя на балкон, остановлюсь. Поставлю пузатый, набитый бумагами портфель на стол. И потом обернусь.

Я не физик, и вообще квантовая механика уже создана. Но я высоконатасканный специалист по разным системам, обрабатывающим разную информацию, которая и должна очень быстро обрабатываться на разных быстро мигающих машинах. Чтобы, если и не быстро, то хотя бы в хорошем темпе, двигалась вперед всяческая физика. И мы не можем ждать милостей от металлов. Обрабатывать их тысячью способов — наша задача. И я буду проектировать, разрабатывать и внедрять эти системы, и Окружная автострада — не предел, мы сохраним зеленые массивы, но дома улучшенной планировки не остановятся и пойдут шагать и через нее. С громадными, как футбольные поля, крышами для стоянок маршрутных вертолетов. А также двухместных — личного пользования. Не вечно же нам трястись в комфортабельных, переполненных вагонах подземки.

Но… Катя… — даст ли она ему продолжать? — дадим каждому свой шанс. Тебе следует распорядиться — хлопотать-то здесь не из чего, так что именно всего лишь распорядиться — принять Трофимыча к себе на работу. Он идет на противоходе по отношению ко мне, к тому, из чего я выпрыгиваю, — видишь, даже он пошатнулся, оценил тупиковость, а уж обо мне-то и речи нет. Ну, обо мне мы договорились, — Витя идет на противоходе, вернее, надумал идти. Начал, но никогда не дойдет. Не про него это все, вся эта аппаратная наша работенка, а он только живое дело и понимает, но надо же дать человеку его шанс. Может, он перед матерью, единственной, с кем он близок остался, оправдаться решился. Может, просто для логики биографии. Под горку все же идти — а нам под горку уже всем, так ведь оно, а? — да со спокойной душой вдобавок, для этого надо же в десятый, в сто первый и последний раз удостовериться, что перевал-то — не ложный. Что по твоей отметине он, а другие — в других, пожалуй что, горных системах. Ты распорядишься насчет Трофимыча, и ты не будешь раздражаться нечастыми в будущем визитами добродушнейшего в сущности хитрована Димы Хмылова, школьного кореша незабвенного, с бурсацкими, а теперь даже бюргерскими усами. Из него не получился делец новой формации, не получается, уж я-то знаю, информация из первых рук, но Димыч не делает из этого трагедии и скоро, кстати, может жениться. Самым неожиданным для всех окружающих образом. Уж я-то предугадываю. И еще ты… да вот, в сущности, и все. И все мы поимеем свои шансы, и обойдемся без Додика, Барсовой, Людочки, и, желая ему только всего самого хорошего, будем все же со стороны, на приличном, безопасном для обеих сторон расстоянии, следить, как крепнут ножки симпатичного Мигеля-Миши. Не слишком ли сложной окажется та, наперед заложенная в компьютер сложность его будущих земных маршрутов? Впрочем, около него и пастырь не прост…

А мы обойдемся сами… Здесь куются булаты не нашего, пожалуй, закала. Кому-то же ведь надо и просто отведать этого супа-харчо, что подается в поездах на юглиниях, не всем же проходить стажировку в директорах вагонов-ресторанов.

…Он стоял, широко расставив ноги, вплавя свой лоб в стекло, за которым в сумерках ничего уже не стало видно. Какие там перекрестки? Хорошо стоял. Прочно. Не вскинувшись даже обернуться, когда услышал, как прошли по комнатам и вышли из квартиры. Накрепко вплавленный лоб сравнялся, похоже, по температуре со стеклом и больше уже охлаждению не подлежал. Значит, охладился достаточно.

Карданов собирался в командировку от журнала, то есть несколько дней уже решительно ничего не делал. Не предпринимал никаких усилий, чтобы стать наконец сотрудником института Сухорученкова. Позволил себе пока сделать паузу. Ведь если он вернется из командировки с необходимыми материалами, напишет хорошую, дельную статью… А какую еще он мог написать? — принесет ее в Редакцию, то… Даже интересно, что еще там могут тогда сказать, что еще придумать, кроме как просто и скромно уточнить, с какого дня ему выходить на работу, приступить, так сказать, к исполнению… А в этом случае с Екатериной Николаевной Яковлевой он уже если когда и будет видеться, то на равных, на самой дружеской ноге, только уже как с Катей Гончаровой, в семейном, допустим, кругу его семейного друга Юры Гончарова.

Предстояло собраться в командировку и собраться с духом, в бодром состоянии духа отправиться на Симпозиум, на котором соберутся представители далековато отстоящих друг от друга наук: лингвисты, биологи, математики и, вероятно, прочая, прочая, прочая. Соберутся, чтобы несколько дней обсуждать, стоило ли это делать. Стоило ли им съезжаться вместе, есть ли у них общий язык, а если нет, то могут ли они такой язык тут же и выработать, создать, и, самое главное, возможно ли на этом языке говорить о каких-то общих проблемах. Ставить общие задачи. Задачи, которые, как выяснилось, если их формулировать на частных языках — тех же лингвистики, биологии, математики и прочая, — похоже, решению не подлежат.

Хорошая работа предстояла Карданову. Ради такой работы стоило настроиться, подсобраться… Но и этого не удалось. Ему позвонил Клим Данилович Ростовцев. Конечно, не телефонный разговор. Приезжайте в Институт. Где-нибудь устроимся. Да хоть в приемной у Сухорученкова. Региночка по старой памяти чайком побалует.

Встретились. Устроились. Региночка побаловала чайком. А после того как докончили чаепитие и разговор и тихо-спокойно разошлись, так что Витя себя уже на выходе из Института обнаружил, так он с ходу и возопил (про себя, конечно, дабы прохожих не травмировать): «Господи, твоя воля! Ты меня видишь, я тебя нет, потому как веры не дано, окаянному. Но ты меня видишь. Пошто смущаешь, пошто во искушение вводишь, в смуту кидаешь? Сделай же так, чтобы хоть как-то…»

Таким образом, возопил Карданов не только про себя, то есть неслышимо, но и неразумно, без складу и ладу логического. Что долго говорить, случившийся бы рядом ученый народ вмиг бы отметил с особым удовольствием, что вот, мол, коллеги, перед нами классический случай: объект, находящийся в стрессовом состоянии.