С обитателями респектабельных коктейль-баров их объединяло то, что временные их неустройства или, что ближе к истине, окончательные жизненные крахи воспринимались так же без трагизма, а — черт его знает — как опять-таки и всего лишь — образ жизни.

Неудавшиеся поэты порывались все что-то доказывать, но Гончаров слушал их вполуха; где работа, а где фикция — это различить у него ума хватало. Здесь был не тот случай, чтобы идти к Карданову подзанять недостающего эстетического образования. И ведь еще древние эллины без промаха разбирались, где Сократ, а где просто хиппующий балабон. А мы что, глупее древних, что ли?

Попадались и, так сказать, представители «золотой молодежи». Ну «серебряной» или «медной» — что-то в этом роде. Сынки (сынки-сыночки — от двадцати до пятидесяти им было) руководителей чуть повыше чем средней руки, — начальников управлений, завов и замзавов контор и объединений, деятелей по экспортно-импортным операциям. Папаши (вместе с мамашами) зачастую отсутствовали не только в их жизни, но и в Москве, обретались в долгосрочных загранкомандировках и по части рублей и даже чеков — насчет выпить-закусить — снабдили сынков-сыночков на полгода или год вполне основательно. Но, видно, когда рассчитывали размеры долгосрочной дотации, опустили еще одну статью расхода: насчет опохмелиться. И вот насчет финансирования этой самой статьи пребывали сынки в вечном недоумении, в непреходящем тупо-тоскливом ступоре и надоедливой растерянности. Без конца и довольно красочно они всё только вспоминали, в каких шашлычных и с кем вчера врезали (пардон, пардон, — вмазали), но вот сегодня… Но вот опохмелиться…

Да уж, и по части этой самой «золотой молодежи» времечко тоже поработало. Потрата и поиздержание и тут выглядывали слишком уж явно. Ведь если опять тянуть-протягивать умозрительные нити, то ведь это же выходили наследники… ну да, тех самых знаменитых «стиляг» пятидесятых. Но куда нынешним до тех! Те наделали тогда шороху. Тогда — это в середине пятидесятых, Гончар со компанией обретались еще в шестых-восьмых классах, всего-то несколько лет длилось это шествие по страницам всесоюзного сатирического журнала «Крокодил», из кафе-мороженого, что почти напротив здания Центрального телеграфа, со второго этажа здания, где внизу теперь «Российские вина», от этой своей штаб-квартиры выходили они, покачиваясь на своих знаменитых сверхтолстых подошвах — и грудью вперед, накрытой немыслимо широкими галстуками с изображением непременных девиц и обезьян, цепляющихся за ветви, грудью вперед, рассекая командированных, дефилировали вверх по улице Горького, по своему Броду, до Пушкинской, Маяковской… И из-за чего же тогда сыр-бор разгорелся? Теперь, ну да, теперь-то вроде и неловко вспомнить: именно из-за толщины подошв, яркости и ширины галстуков, фатовских пиджачных плеч на вате… Теперь — да, неловко… Но тогда — страсти накалялись не на шутку. Стиляг прорабатывали в фельетонах в молодежной печати, раздраконивал «Крокодил», обсуждали на школьных и институтских собраниях, а случалось даже — при отягчающих обстоятельствах — исключали из институтов и комсомола. Но стоиками оказались, черт их дери! Непременно вот такой галстук, и подошва, и кок на голове. Крепкие были парни, наверное, те стиляги пятидесятых (Где они? Большинство, разумеется, как из всех и всегда компаний в мире, выросли во вполне нормальных людей, так сказать, в полноценных членов общества). Приняли штормовую критическую волну и отбрехивались, как могли. Но марку держали. Пусть и каких-то три-пять лет всего шло это по нарастающей, но… шороху они тогда наделали.

Эти же… Разумеется, и общество поумнело, и никто, верно, не накинулся бы на них сейчас, надень они какой угодно галстук и какой угодно ширины брюки. Да что там «не накинулся бы»? Не заметили бы. Да твое личное дело: чего хочешь, то и напяливай. Но им и самим в высшей степени было теперь наплевать, кто они и во что одеты или не одеты. Содержания в них не было, и ни молодой, ни пожилой — если таковая существует — бравады. Всего лишь всегдашнее тоскливое недоумение насчет опохмелиться. Эти проиграли себя, даже и не начав игру. Нет, недаром не вызывали они эмоций ни у молодежной прессы, ни у всесоюзного журнала «Крокодил». Не было тут задора, что со знаком плюс, что с минусом. Боевым стилягам прежних времен посоветовали бы они не упорствовать с экипировкой. А те… те с презрением бы и не поняли даже, какое эти, никчемные и никому не мешающие, имеют к ним отношение?

Заходили в бары, разумеется, и действующие люди. При работе и самостоятельности. Не спившиеся, а так… промочить горло. Работяги и итээры, студенты и прочая публика. Эти, вернее, не заходили, а заглядывали. На ходу, стало быть, были ребята. На жизненном плаву.

А вот Юра со всей этой одиссеей и вторым открытием центра все меньше оказывался на плаву, а как раз наоборот — куда-то его относило… от работы, от жены… Самые необходимые по службе телодвижения он, конечно, предпринимал, и явных прогулов за ним еще не числилось. Но неявно, в моральном, так сказать, плане… Относило его от интересов всех этих, и что-то он для себя нащупывал. На какую-то встречу случайную рассчитывал, что ли… Ничего не рассчитывал, а жил, раздувая ноздри, плотно барахтаясь в старо-новой для себя среде, к Карданову же все не заходил, не спешил возобновлять обсуждение всемирно-исторических проблем, не для него, видимо, оказавшихся, а все ожидая какой-то личной своей доли, возможности какого-то своего личного участия в этой жизни. Единственной же ведь.

Катя же ничего этого не угадывала. С раздражением, все чаще переходящим в панику, она формулировала это переключение мужа с работы и семьи на что-то эфемерное и неведомое как попроще и пояснее: з а д у р и л… Не перегулялся, что ли… Седина в бороду — бес в ребро… Ну какие-то вот такие пошловато-всеобщие мудрости. Дальше этого она в объяснениях не шла. Потому что дальше этого и сама, всем сердцем и всей душой, — нет, ничего не видела. Никогда не верила, что дальше что-то еще существует. Ничего и никогда и не было, кроме, допустим, неоправдавшихся амбиций а ля Карданов. А чего они стоят — сама же ведь жизнь показала!

В ресторанном зале на восьмом этаже царили полумрак и пересменка. Комплексные обеды кончились, а до приема вечерних посетителей оставалось еще часа два. Но процессия из бильярдной, с Хмыловым и Гончаровым в арьергарде, уверенно прошла в боковой зальчик, где в глаза бросался длинный, накрытый почти как для государственных переговоров, стол. Разница заключалась в том, что вместо минеральной воды стояли, через два-три прибора и около вазочек с простенькими цветами, вдоль продольной оси стола — поллитры водки. Уже открытые. Глаз радовали несколько огромных графинов с томатным соком. Расселись. Гончарову места сразу не нашлось, но Хмылов шепнул что-то молодой, деловитой официантке, и быстро все доорганизовали, и место нашлось. Юра втиснулся, разумеется, рядом с Хмыловым и сидел, поглядывая по сторонам с умеренным любопытством. Обмозговывая и стараясь привести в соответствие с собственными впечатлениями отрывистые реплики Хмылова на кратком пути от бильярдной до «Варшавы»: «Это такая мафия… Я к ним и не лезу… Ты что? Гангстеры… Живые. Мне через них надо только выйти на одного заведующего аптекой. Люда просила очки хорошие».

Гончаров знал, что существует такой журнал «Химия и жизнь», у Карданова даже, лет пять назад, один рассказик в жанре «сайенс фикшн» в нем проскочил. Гончаров знал, что Люда — хороший химик. Прочный. Диссертацию, правда, не защитила и даже вроде бы не собиралась писать. Но, судя по многочисленным косвенным данным, вработалась она в своей области крепко. Ведущий инженер по технологии каких-то там волокон — что сия должность значит, что за ней стоит и на сколько тянет, это уж Юра-технарь мог представить себе неплохо. Так что насчет химии у Людочки все в полном порядке. Что же касается жизни — то с этого фланга всегда на Гончарова исходила от бывшей одноклассницы радиация прочного мрака. Прочного и спокойного. И не подступишься. Он и не пытался. Отсёк только когда-то еще в школе, что по отцам они с Людой — одних корней. Два крупных ученых-естественника, их отцы с тридцатых-сороковых (так что самым краем захватили этот период и единственные их дети) были в большой силе, а в середине пятидесятых оба скончались, не успев вступить в пожилой возраст. И оба оставили после себя (не считая, конечно, имени и сделанного в науке) просторные и основательные зимние дачи с выдержанными в строгих, классических тонах — хоть кино снимай — кабинетами и прекрасным подбором технической литературы, с роскошными, в кожаных переплетах монографиями классиков естествознания. Юра на Людиной даче сам бывал (приглашала избранных в восьмом-девятом классах, Гончарова и Карданова, например. А Хмылова тогда еще не приглашала), сам мог убедиться в сходстве наследия, оставленного их отцами. Но прочный мрак, который излучала сама наследница, — в него Юра проникать не собирался. Никто особо и не приглашал. И случая не было. И жизнь его завивалась вокруг других центров и омутов. А так уж… на периферии гончаровского миропорядка стоял спокойно какой-то темный, неисследованный замок — не замок, изба — не изба, а, пожалуй, теремок, крепко притом сколоченный.