Нет, на это Дима был не способен. Этого он не постигал. Он бы тупо качал права или наврал бы чего-нибудь нескладное в оправдание.

А Трофимыч — король в переключении регистров. Трофимыч — писака, журналист: ему к любому человеку подойти и заговорить того — пара пустых.

Значит, Трофимыч позволил бы себе и… не понес бы ущерба. Мог, значит, позволить себе… без разрешения особого, все или почти все, что позволялось и принято было «У Оксаны», или, скажем, в Сандунах, или в Эрмитаже. А Дима, стало быть, не моги? Туда же и рак с клешней, так, что ли?

— А чего хоть они к нам вчера подвалили? — для полной ясности поинтересовался Дима.

— Да ерунда в общем, — промямлил Карданов. Он, действительно, наверное, выложился, представляя старушку из Буэнос-Айреса, и говорил с неохотой. — Там, понимаешь, мы первыми выскочили, когда остальные выходить из троллейбуса стали, мы какой-то старушке помочь решили, баул у нее какой-то там, громадный был. Ну, мы снизу, с земли-то, баул подхватили — помочь хотели, а старушка чего-то не поняла, стала нервничать, ну… вот, в общем, и все. Мы с тобой, хоть и веселые, но стояли-то твердо, так что можно было паспортов и не забирать, да чего-то им фотографии наши какими-то не такими, в общем, показались. Ладно, старик, у тебя какие планы-то? А то я потопал, наверное. Я ведь вчера утром, в общем-то, на часок вышел, прошвырнуться.

Прошли ресторан «Якорь» и магазин «Динамо» и дошли до перекрестка у кафе «Молодежное». «А девочки ничего, сметливые, — добавил вдруг Витя, — быстро посекли, что проверкой документов запахло. Это они, наверное, когда старушка заблажила насчет баула, тут и смылись. Да в общем-то правильно. Милиция — дело скучное. Так что — хвалю за реакцию. Раз мальчики не годятся для красивой жизни, чёрта ль возиться? Сами, Димыч, мы перестарались… Ладно, где наша не пропадала». — Дима промолчал, и Карданов тогда добавил: «Особенно эта Оля ой-ей-ей. Жалко, что с концами от нас рванули. По-английски, можно сказать. Надя — эта вообще телок телком, хотя и симпатулечка, ничего не скажешь. Зато вторая… это, брат, тебе не в дочки-матери играть, прямо суперсерия, боевик сезона, это…» Так он мог бы продолжать еще и еще, но Дима совсем что-то не подыгрывал, не откликался. И… все. И разошлись. С тоской в груди и неутолимой жаждой.

Дима был согласен с Витей, что девушки вполне вовремя и вполне оправданно смылись. Джентльмены явно подгуляли и выглядели, конечно, непрезентабельно, если уж и старушка приняла их помощь за прямое посягательство на свой баул. Но в отличие от Вити Хмылов знал, что ушли девушки вовсе не так уж и по-английски. Доказательством тому служил небольшой блокнотный листочек с Олиным телефоном. Сообщать об этом Вите он решил погодить.

Столько лет он честно соответствовал не своим стандартам. Не задумываясь о последствиях, выступал в ритме джаза. Присутствовал не хуже тех, для кого эти последствия проходили куда незаметнее, чем для него. О последствиях у них тоже рассусоливать слишком не принято было. В молодых, безоглядных годах, на пирах и «сходках» не было, наверное, и заметно, что со временем эти мелкие по отдельности, но частые и неизбежные последствия превратятся для некоторых в плотную топь, из которой ногу можно выдернуть разве что без сапога.

Хмылов и остался без сапога, и даже без обоих. А босиком существовать в асфальтовом городе неуютно. Свирепствовал кризис жанра. Пора было начинать новую жизнь.

И на удивление скоро он устроился на новую работу, такую же, впрочем, необязательную по обязанностям, как и предыдущая. Такую же примерно, как мог ему предложить Семенов, к которому сватал его Толяныч, но услугами брата он не воспользовался, а воспользовался инициативой, проявленной в этом деле Людочкой, не очень юной девушкой в одном из тех домов, в которых он бывал на правах друга дома. Результат был тот же, но добился он его как бы собственными усилиями и, что еще важнее, благодаря той, казалось, маловажной, теневой, но единственно самостоятельной своей линии, которую годами интуитивно держал он в загашнике от Гончарова и компании. И это было для него очередным, весомым ударом гонга, но еще не началом новой жизни.

Вообще в таких серьезных делах, как начало новой жизни, точные даты установить трудно. В данном случае можно считать за таковой день, когда Оля зашла с Хмыловым первый раз к нему домой. Оля спросила, где она может привести себя в порядок, причесаться и прочее, и Дима проводил ее в ванную комнату. Когда он вернулся на кухню, то увидел, что оставленная на столе Олина изящная кожаная сумочка расстегнута и из нее торчат какие-то бумажки, записная книжка, расчески, вышитый уголок тончайшего носового платка и прочая дребедень. Но когда он подошел поближе, то среди прочей дребедени обнаружил одним концом небрежно засунутую в боковой кармашек, а другим концом веером раскрытую пачку пятидесяток, бумажек этак в десять-двенадцать. Он просто стоял и с некоторой даже наивностью смотрел на этот веер, как некогда смотрели, наверное, аборигены тихоокеанских островов на стеклянные бусы, тихо позвякивавшие в руках ухмыляющихся белых матросов. Неслышными шагами в комнату вошла Оля, приглаживая только что сооруженную прическу. Она небрежно захлопнула сумочку и, не глядя на Диму, отошла к дивану, около которого стояли адидасовские кеды Толяныча. «Тебе что, деньги нужны?» — просто спросила она. Просто и, как казалось, без малейшего подвоха. Потом взяла одну из кед, повертела в руках, как бы рассматривая на свету, и спросила: «Сколько такие стоят?» — «Ну, не знаю, — ответил Дима, — четвертной, наверное». — «А ты достань вот таких пар пятьдесят… или сто. В общем, сколько можешь. Я у тебя любое количество возьму. По двойной цене. Ну как, нужны денежки?»

Не следует думать, что Дима Хмылов тут же превратился в доставалу и спекулянта. Совсем даже нет и наоборот. В тот раз они оба рассмеялись этой неожиданной «шутке», и забыли ее, и никогда, кстати, в дальнейшем к подобным спортивно-импортным переговорам не возвращались. Но если уж выбирать, то именно на этой дате и на этом эпизоде и надо, пожалуй, остановиться.

Екатерина Николаевна Гончарова, урожденная Яковлева, невзлюбила за последнее время англичан. Хотя британский лев и был занесен в Красную книгу мировой экономики как животное, находящееся под угрозой вымирания, и факт сей не мог остаться не замеченным Екатериной Николаевной — старшим научным сотрудником сектора зарубежной информации НИИ экономических исследований, — сочувствия в себе по этому поводу она не ощущала. Было шесть утра и понедельник — день обычный. Темно. Февраль. Она протянула руку к настольной лампе, стоящей в головах широкой тахты, и розовый свет из-под ее любимого розового абажура мягко нарисовал свою привычную полусферу. Тянуться за красным томиком романа Алехо Карпентьера «Превратности метода» не было надобности — он лежал под боком. Ночью она уже просыпалась несколько раз и читала минут по пятнадцать-двадцать. Но изысканная проза парижского кубинца поглощалась без вкуса, механически и потому утомляюще. И вот наконец наступило утро. И… что же? Когда на предновогоднем институтском вечере ее, теперь уже бывший, шеф Клим Данилович Ростовцев произнес: «Как говорят англичане, мой дом — моя крепость» — запамятовалось даже, по какому и поводу-то, Екатерина Николаевна, собственно, к англичанам никакого раздражения еще не почувствовала. Но когда она возвращалась с вечера домой в переполненном вагоне метро и, выставив немного вперед согнутые в локтях руки, еле сдерживала натиск необъятной мужской спины, над самым ее ухом кто-то отчетливо произнес ту же самую фразу. Слово в слово. Такое повторение, такое закрепление пройденного поневоле заставило ее поразмыслить, что же это за глубокомысленное убеждение, которое исповедуют лично ей незнакомые леди энд джентльмены. Она ведь и сама возвращалась в свой дом, который был и задуман, и осуществлен, и не мыслился никогда иначе, как ее крепость. Но человек предполагает… а другой человек располагает.