Цвела сирень, как он осмелился приехать? — и до сих пор загадка; руки и ноги не повиновались, он передвигался как с закрытыми глазами — скорее куда-нибудь рухнуть что ли, полететь стремглав, дача стояла среди сосен и берез. Она сказала, что дочери нет еще, но она скоро приедет. Комнаты внутри казались просторными и прохладными, с высокими потолками, как в городских квартирах старой Москвы, а на оклеенных дорогими обоями стенах — он никогда не понимал ничего в обоях, но то, что эти дорогие, он как-то сразу определил — висело множество фотографий. По стенам стояла тоже вполне городского вида мебель, мягкие диваны, с одного из них она быстро и аккуратно сложила вчетверо белый чехол и спрятала его в нижний ящик стоящего тут же комода. Тишина стояла, она-то, наверное, все и решила, слышно было жужжание пчел над невидимым из окна средоточием цветов. На столе, покрытом солнечно-желтой скатертью, стоял кувшин с крупными красными цветами. Карданов положил на диван рядом с собой томик Крылова и бессмертную комедию Грибоедова «Горе от ума». «Евгения Онегина» и Маяковского он и так знал наизусть и положил рядом с книгами свою руку, остужая о прохладный плюш горячую ладонь, она поставила на стол чашки для чая, но потом сказала:
— Хотите покататься на велосипеде? У нас здесь чудесные асфальтовые дорожки. Посмотрите на веранде, там только два женских, а остальные мужские. Что-нибудь себе подберете. Я позвоню сейчас Тане, чтобы она не задерживалась в городе, она приедет, и мы будем ужинать. Время летит быстро, не успеешь оглянуться — экзамены. Вы уже подали документы?
Витя сказал, что он хорошо катается на велосипеде и наизусть помнит «Евгения Онегина», но сомневается в знаках препинания, и тогда она сказала, что главное — это хорошо знать предмет, преподаватель это сразу чувствует, она сама несколько лет принимала экзамены и сразу это чувствовала. Он подобрал себе велосипед, все они стояли в углу веранды жутко пыльные, но как ни странно, с хорошо накачанными шинами и хорошо отрегулированными цепями, он понял, что попал в мир, где все было исправно и готово к употреблению, так все и должно здесь быть, красота вырастает среди исправных механизмов, о которых поэтому не надо думать, красота — не созидание, она итог. Он погонял сколько-то времени по «чудесным асфальтовым дорожкам», задевая головой и плечами за кусты сирени, дружными плотными купами свешивающиеся через заборы на улицу, еще раз удивился, как это он оказался здесь, на гибель свою приехал, он все знал наизусть, но знаки препинания его загубят, а в голове мелькали сцены из французских романов, он никогда не подозревал, что внутри дач может быть так хорошо, не туда он приехал, он мог пригласить Таню в кино и в темноте попытаться обнять ее, даже неудача ничего бы не расстроила, а здесь он не знал, что нужно делать.
Он мог никуда не подавать документы, а пойти работать и жениться на ней, она бы согласилась — согласилась бы или нет, об этом он не думал, — обнимать ее, иметь такую возможность все время обнимать ее, ясное дело, не шло ни в какое сравнение с висящим над всеми ними, придуманным взрослыми мероприятием «надо же как-то устраиваться в жизни». Он вернулся на дачу, и она сказала, что Таня сможет приехать только поздно и они поужинают без нее, он уже совершенно не знал, куда деваться, хотел уехать в город, но не мог уже предпринять ничего реального, он опьянел от воздуха и тишины, есть ничего не мог, салаты стояли нетронутыми, она отрезала крупный кусок яблочного пирога, на широкой блестящей лопаточке перенесла его на блюдо, стоящее рядом с Виктором. Наконец он выпил чаю с пирогом и рассказал что-то о школе, эпизод из выпускных экзаменов. Она сказала, что «надо же как-то устраиваться в жизни», за дочь она не боится, только бы Танюша не наделала глупостей, в девятом классе за ней ухаживал один капитан, у него не было совершенно никаких шансов поступить в академию, и он служил в пустыне, «в этих жутких песках», Таня, слава богу, не наделала глупостей, вы же понимаете, военная форма — это всегда волнует, но на нем был пехотный китель, «им даже кортик не полагается».
Витя понял, что устроиться на работу и жениться на Грановской, о которой думалось почему-то как об уехавшей на край света, хотя она вроде бы и должна была вот-вот появиться, — это не фокус. Им не позволят или позволят на год или два, а там все равно предложат устраиваться в жизни, а если выяснится, что он этого не умеет, что скорее всего, то придется устраивать саму жизнь. Заново. На ровном месте. Ему помогут с участком, но саму дачу, и не какую-нибудь, а вот такую, как эта, придется выстраивать самому. Красота — это итог, и ее нельзя вовлекать в строительные процессы.
Они поднялись на второй этаж, здесь было то самое круглое большое стекло, о котором говорила ему Таня, и тоже стоял большой плюшевый диван. Он подумал, что ничего у него не выйдет, он любит музыку и математику, и никогда не построить ему такой дачи с темно-синими обоями внутри. Она присела на диван рядом с ним и сказала, что он может далеко пойти, только с эпохой Ренессанса у него пока слабовато, но он молод, и это легко поправимо.
— Вы умеете работать, — сказала она мягко, — значит, вам надо только подождать.
Он только уловил из ее слов, что Таня сегодня вообще может не приехать, но через несколько лет, она не сомневается, он напишет блистательную научную работу в любой области, которую только изберет.
Витя прочел наизусть несколько первых глав из «Евгения Онегина», он читал хорошо, с выражением, а она слушала, не отводя от него глаз, и потом сказала:
— Вы можете не бояться, вы пройдете хорошо, я это чувствую.
А потом он ничего не помнил, он не носил тогда часов, но каким-то образом знал, что это длилось ровно час. Единственное, что он запомнил — последнее перед этим часом, — это ее колени, красивые полные колени в нездешних чулках с коричневым отливом. Он склонил голову, чтобы их поцеловать, и почувствовал легкое прикосновение ее руки на своей голове. Сознания он не потерял, но себя начал помнить только через час.
Как это совместить? На это не даст ответа даже наука третьего тысячелетия. Остается только высказать предположение: человек не может помнить того, что он не может себе представить.
Виктор поднялся к себе в номер, сел к столу и перечитал первую часть материала для Ростовцева. Он начал подумывать, не приступить ли ему прямо сейчас ко второй части. Денег почти не оставалось, поход с Кюрленисом измотал его и без того маломощные финансы. Одна из сотрудниц оргкомитета, встретивших его ночью в холле гостиницы, спросила, не записать ли его на заключительный банкет и поездку на озеро, которая намечалась после окончания работы конференции. Виктор не знал, во что, вернее, во сколько это выльется, замялся и сказал, что он еще не решил. «Ну-ну, решайте-решайте», — весело улыбнулась женщина, и ее веселость означала, что решать здесь в общем-то нечего, мероприятия стоящие, и кто их избегает — чудак, скупец или что-то в этом же роде.
В первую половину второго дня он снова присутствовал на заседаниях разных секций, план статьи для журнала ближе к обеденному перерыву окончательно для него прояснился, на одной из секций один за другим выступили два молодых биолога. Они, один в подкрепление другому, запальчиво высказали ужасно смелые мысли о всеобщей математизации и автоматизации грядущего человечества. По тому, что они ставили эти вещи, математизацию и автоматизацию, вместе, Карданов заключил, что о математике у них имеются сильно слабые представления, а как относиться к автоматизации, он не знал, так как знал, что подобной вещи вообще на свете не существует.
Существовало, правда, множество самых прогрессивных вещей, и, возможно, Карданов здесь не во всем и разбирался, но он не встречал еще ни одного человека, который разбирался бы, а уж если автоматизацию объединяют с математизацией и сулят грядущему человечеству, что на базе такого объединения оно само сольется в единый мыслящий сверхорганизм, то остается не верить своим ушам (которые сами слышали, как ведущий секции назвал второго из молодых биологов аж «доктором биологических наук») и покинуть поскорее аудиторию, потрясенную открывавшейся перед ней перспективой всеобщего и окончательного слияния. Слияния во имя чего?
