…Что же такое счастье? По крайней мере одна, и — потому, что настигает мгновенно, — самая острая его разновидность — проснуться и понять, что это был сон. И толкаешь не чью-то спину, а свою же подушку.
Есть ли та чаша с нектаром, в котором не плавала бы черная, субатомная частичка, неустранимая горошинка яда?
В чаше Юрия Гончарова плавали, и не одна, а три горошинки: распад семьи (это ничего, на это он, кажется, шел), распад личности (это он надеялся удержать под контролем) и страх. Чаша, наполняемая хмельным, вела от победы к победе, от возвышения духа к его воспарению, от эйфории к фейерверку фосфора мозга.
До обеденного перерыва он держался. Замкнутый, похмельный (то, что похмельный, могли только догадываться, но при этом не указывать пальцем, потому что с утра, перед работой, тщательно отдраивал себя изнутри и снаружи. А видели только, что замкнутый), держался на плаву, давал указания и принимал указания, устраивал короткие обсуждения («Так где мы стоим, ребята?»), плел сеть деловых телефонных звонков, удерживал дело на месте, чтобы оно если уж и не двигалось вперед, то хоть не разваливалось.
А с обеда исчезал. Заранее подготовив почву, так чтобы отдел — и выше отдела — чтобы коллеги и начальство убедились в необходимости его поездок в другие НИИ, в министерство, словом — «на объекты». Ни до каких объектов он не доезжал, а начинал, благословись, сразу с пивбара, точнее, с непритязательного «загончика», расположенного почти напротив Института. Вечно эта история продолжаться не могла. Но полгода могла. Пока расходовал капитал прежних лет — связи, умение держаться на плаву, авторитет. До тех пор, пока было что́ расходовать.
И… до вечера шла возгонка. Он в совершенстве изучил географию пивных автопоилок и винных кампусов (небольшие палисаднички и просто пятачки около винных магазинов, где табором стояли кочевники из племени «Из горла», из секты «Проталкивателей пробок», где из кустов раздавались храп и бульканье, а на ветвях росли обгрызенные граненые стаканы). И чем ниже соскальзывало солнце к западной кромке горизонта, тем выше всходило в мозгу солнце чумного веселья. Алкогольной, расплавленной радости, ограненной в бессмертные, переходящие, как эстафета, из рук в руки цилиндры.
Но в этой чаше плавала (и не плавилась) черная, субатомная частичка: страх. Если бы не ночи и не сны… Все это можно было бы еще выдержать. Но наступала ночь, и начиналась трансляция страха по проводам забытья. «Беспричинные страхи» — клинический термин, который он слышал когда-то от подкованного Кюстрина, не жильца на этом свете, но — неизвестно для чего — складирующего в голове множество экзотических сведений. Насчет беспричинных Юра не очень-то беспокоился. Знал, что в этом случае нужно просто держать себя в руках. Что они действительно беспричинные и утром разбегутся прятаться, как домовые по печным трубам. Что это просто отыгрыш перевозбужденных спиртовыми кубиками, пришпоренных нейронов. Что это надо просто терпеть согласно кондовой мудрости: «Любишь кататься — люби и саночки возить».
Но пошли сны. И это было похуже беспричинных страхов. Сны разворачивались длинные, осмысленно-сюжетные и — что самое мерзкое — из того, что с ним когда-то действительно случалось. Что давно забылось и поросло тем самым быльем, а теперь выцарапывалось, выскребалось, высасывалось из, казалось, забитого наглухо киноархива памяти. Спиртовые кубики производили выборочную (на собственный выбор) реконструкцию отдельных участков серого вещества головного мозга. Актуализировали его содержание. Заставляли серое вещество выдавать цветные стереофильмы.
Сны шли сюжетные, реальные и… структурные. Их последовательность складывалась в структуру, в упорядоченную подборку с обратным течением времени. С каждым таким сном (а один сон «случался» примерно раз в неделю) он оказывался все выше по течению, его относило — чем? — куда-то к истокам. Поэтому когда в последнем из сеансов он перенесся в конец сороковых годов и оказался десятилетним мальчиком, впервые на свой страх и риск заехавшим из знакомых районов города куда-то в глубокий тыл Савеловского вокзала, то, встретившись утром с Хмыловым, сказал: «Знаешь, Димыч, недели через две-три я, наверное, буду присутствовать при собственном рождении». На что Хмылов убежденно заметил: «Пить надо меньше». Димыч был правильный кадр и против своих убеждений высказываться не мог. «С каждой неделей мне во сне на несколько лет меньше», — продолжал Юра, пока они со стороны ЦПКО имени Горького поднимались вверх к зеленому фанерному домику бильярдной.
— Ну и что? — сказал Дима, уже открывая дверь бильярдной и выпуская в дневную безмятежность зеленых насаждений, окружающих фанерный домик, деловитый гул голосов, стайку специфических бильярдных терминов и сухой треск шаров. — Ты же проснешься?
— Все дело в том, — продолжал Юра, — чтобы не сойти с ума до того, как проснуться. Ты, кстати, не знаешь, во сне можно с ума сойти? Ну то есть случаи такие известны?
— Это ты у Кюстрина спроси, — ответил Дима. — Он по психиатрии дока.
Хмылов и вслед за ним Гончаров подошли к столу, окруженному плотным, сосредоточенно молчащим кольцом зрителей. Протолкались в первые ряды. Шла большая игра, вернее, подходила к концу. В центре стола стояли треугольничком тонкие деревянные кегли. Разделенные треугольничком, у противоположных игровых луз застыли, как бомбовые мячики, два шара. Один из игроков тихонько ударил ближний от себя шар, и тот, отразившись от длинного борта, плавно подкатился к треугольничку в центре. Повисла мимолетная пауза, игроки обменялись понимающими взглядами и одновременно положили кии на стол. Крест-накрест. Как шпаги. Вокруг разом заговорили и задвигались. Из рук в руки переходили трешки и пятерки. Юра не знал правил игры, но понял, что партия окончена и что вокруг происходил расчет среди тех, кто делал ставки. Затем один из игроков (Юра все еще толком не понимал, кто же из них победитель) передал другому под столом две банкноты — по двадцать пять рублей каждая. Пространство под столом просматривалось со всех сторон, и короли паркового бильярда не могли не понимать, что операция передачи денег открыта для любопытных глаз. Но… видно, уж таков был ритуал. Про который его участники вряд ли могли догадываться, где и когда он возник, ну, скажем, до или после нашествия Наполеона в Россию, на каких столах, после какой игры и при каких ставках.
Дима подошел к одному из игроков, они быстро о чем-то переговорили. Как бы нехотя и отрывисто. Затем озабоченный, но спокойный, приятель вернулся к Юре и сообщил ему, что здесь поговорить с кем надо не удастся. Сейчас вся компания переместится за два дома от бильярдной, в ресторан «Варшава», там они с Юрой посидят — ну что-нибудь в пределах часа, — за это время что надо будет сказано, и потом они вдвоем — вольные казаки.
Пока Хмылов это объяснял, оба игрока во главе мужской процессии человек в пятнадцать пошли на выход.
Юра немного поморщился, но выбора не было. Последние полгода плавно, но с треском вкатили его в положение, когда выбирать было не из чего — и что самое чудесное — незачем. Когда зимой он только начал осваивать географию пивных автопоилок и винных кампусов, то время от времени «допускал» до себя (в роли ассистента, что ли) Диму Хмылова. Вообще-то эти бесцельные — и тем завораживающие — экспедиции по загончикам и погребкам вполне удавались и без сопровождающих лиц. Но… иногда требовалась и родная душа на привязи. Вечный ординарец Хмылов, готовый выслушивать бесконечно взбухающий, кипящий раствор спиртового красноречия… Преданная собака, помнящая времена, когда ты и сам еще был щенком.
…Первый раз путаница в модели мира возникла давно, еще в пятом классе.
Было ведь как: мир мог быть иногда опасен или угрожающ. Но это их мир, детский. То есть всего лишь некая капсула, вправленная во всеобъемлющий надмир взрослых. И темные угрозы пучились в этой их, капсуле только по недосмотру или небрежности всемогущих обитателей надмира. Недосмотр? — Да. Небрежность? — Сколько угодно. И помощь могла не прийти или приходила в неорганизованной и неэффективной форме («Иванов и Петров! Опять подрались? Ступайте из класса — и без родителей чтоб не возвращаться!» А какое там подрались, когда Иванов, добродушничая в своей безнаказанности, — так как не от себя, допустим, действовал, а всего лишь как агент могущественного клана второгодников и камчатников, заднескамеечников, — так заломил руку Петрову… А то, что Петров отмахнулся, осмелился, — так это неслыханная дерзость и мгновенный прорыв в освобождение от липкого страха перед ухмыляющейся мафией. И именно то, что не безропотно стоял, принимая все, что полагалось ему, как предупреждение и назидание, — а отмахнулся, именно это и есть поступок и отчаянное геройство, последний шанс отстоять свое достоинство — так вот это все в глазах обернувшегося к ним в последний момент учителя не существовало, а выглядело стандартным эпизодом, досадно мешающим, уравнивающим обоих как источников помех, ну так обоим и доставалось… «И без родителей чтоб не возвращаться»).
