И при этом не то что он сознательно поставил себе эти законы и этак снобистски положил не выходить за их пределы, не опускаться, скажем, до текучки и оперативной работы. Нет, эти законы исподволь вырастали из его натуры, как бы он сам даже ни стремился подладиться к всеобщей и торжествующей рубрикации. Торжествовали эффективность и налаженное разделение труда. Карданов же не разделялся. А что с ним было делать, с целиковым? Под какую рубрику подвести? Трудно-с. А более того — хлопотно-с.
Получалось, что Карданов, молодой человек семидесятых годов — сравнительно, конечно, молодой — оказывался обломком и отголоском романтических двадцатых, когда академиком и вообще ученым с мировым именем можно было стать даже без вузовского диплома (и такие случаи фактически зафиксированы, фактически имели место в истории, например, отечественной математики). Карданов всегда был интуитивно настроен против дилетантизма в науке и если чем занимался (той же теорией множеств, например), то вполне профессионально, с проработкой самых современных учебников и монографий, с тотальным решением всех приводившихся там упражнений, даже тех, что отмечались специальной звездочкой, означавшей, что «решение данной задачи автору книги неизвестно». Решал и эти. Стало быть, и способностями обладал. Но решений никуда не посылал и лично знаком с соответствующими специалистами не был. Но все это была чисто кабинетная работа, никому не видимая и не ведомая. Никаких званий, степеней, в общем, никаких социально-значимых отметин не приносившая. Получалось какое-то извращение: человек подпольно занимается общественно полезным трудом. А раз подпольно, то само общество-то об этом не знает, значит, ни на какое справедливое вознаграждение патологически затаившийся энтузиаст рассчитывать не может. Получалось, что ничего не получалось.
Ситуация эта складывалась годами, постепенно да незаметно, и не уследишь-то. Но уж когда сложилась и пребывала последние два-три года в стационарном состоянии, когда откристаллизовалась, так сказать, то незамеченной и невыявленной остаться ей не удалось. Карданов, как человек в некоторых отношениях весьма трезво мыслящий, хотя внешне-то безалаберный и легкий, на деле (то есть не на публике) очень даже скрупулезный, так вот, Виктор Карданов — невольный автор этой самой ситуации — подверг ее и себя перекрестному допросу и нелицеприятному дознанию. И, похоже, докопался до некоторых истоков. Н е ж е л а н и е п р о х о д и т ь а н ф и л а д у — вот так можно было, пожалуй, это сформулировать. Анфилада кабинетов — и соответствующая ей, зеркально-параллельная и необходимая — череда годов и усилий.
Занимается, положим, человек чистой наукой. Пишет, допустим, этакую книгу, исследование о каких-нибудь средневековых буддистах. О таиландских или, что не менее шикарно, о непальских, или вообще о буддистах некоторой даже неясной принадлежности. Пишет он книгу и год и два, закапывается в свое удовольствие в источники, исчерпывающе хочет уяснить, как и где наносились ритуальные знаки, на правом или левом запястье. А может, и не на запястьях вовсе, а на голени или на лбу. Ну хорошо. Выяснил человек все, что мог, поелику сил и талантов хватило, и книжку написал. И ее, книгу эту, издают даже. Но гонорара автор не получает. Потому что написание данного исследования входило в план того научного института, в котором автор числился в штате и где зарплату все это время получал. Как раз за то и получал, что книгу эту писал. Вот такая форма занятия чистой наукой практикуется. (В основном в некоторых НИИ Академии наук.) Казалось бы, в случае с Кардановым что может быть лучше? Ты обеспечен вполне регулярными финпоступлениями, а стало быть, можешь не отвлекаться на журналистские приработки и без помех углубляться туда, куда тебе мило. Но ведь не первому встречному будут платить зарплату два года только за то, что он гарантирует создание высококвалифицированного научного опуса. Это только штатному работнику Института. Да и тоже не каждому, а, допустим, старшему научному сотруднику. А чтобы такое звание и должность заиметь, надо конкурс пройти, а к конкурсу этому допускают только кандидатов или даже только докторов наук.
Вот тут и выстраивается анфилада, пройти через которую Карданов так и не собрался. Поступить в аспирантуру, зацепиться, укорениться… Эта анфилада навевала хлад и настолько не про него была, что даже и не примеривался, даже и не заглядывал в нее. И дело заключалось, пожалуй, не в душевной лени (хотя как любой энергичный человек Карданов и был подвержен ее приступам), а в интенсивности нового увлечения. Вдруг вспыхивающего интереса, который так сразу слепил и приковывал к себе, что требовал утоления незамедлительного. Безотлагательного. Сразу, полностью и сверх того.
Успевал он немало. Так что действительно дело вроде бы шло. Шло дело, но — вот уж таинственным образом — не начиналось. Не чеканилась цепочка, не подгонялись ее звенья одно к одному, не… зацеплялись. Не слышно было подземного тока корней, не гудела крона, а ствол вообще не развился. Отсутствовал. Одно дело, второе, третье — не складывались; равнодушной мозаикой ложились на паркет ускользающего времени. Стрела летела не по прямой к не видимой, но избранной точке, а рыскала из стороны в сторону, зависала, вихлялась. Барражировала.
Наконец и с этим стало ясно. Книги, оказывается, не заключали в себе всего. Даже до конца понятые и проработанные. Не в них одних суть. Что-то неухватываемое Кардановым, но до очевидности необходимое происходило между самими людьми. Не попадая на страницы книг. Что могло быть усвоено только в непосредственном общении с их авторами. В ежедневном и — самое лучшее — в рабочем общении. В книгах — отстоявшийся результат. Системы, концепции, теоремы. То, что так уже выработано, доказано и отделано, что не нуждается уже в человеке, в самом авторе и создателе. Это была та самая седьмая (а может, двадцать седьмая? Кто считал?..) видимая часть айсберга мировой культуры. То, что Карданов принял в начале пути за целую глыбу. За все, без остатка.
Светские беседы с китами, к которым изредка направлялись на отзыв его работы, ничего не меняли. Беседы по поводу уже сделанного. Похвалы, замечания, спокойное щегольство беседы «на уровне». Вначале, конечно, грело и это. Некто Карданов, без званий и регалий, журналистишка, популяризатор (вслух этого, разумеется, не говорилось. И не намекалось даже. Кит — особь величественная, а потому не снисходящая до «формулировок» ), — и вот этот некто бойко говорит на твоем высоколобом жаргоне. И даже без неистребимого акцента профанов. Знание того же круга авторов, терминологии, мелкие, изящные, взаимно-вежливые поправки, уточнения, допустим, года издания или произношения имени иностранного корифея. Свободно владеть жаргоном (без провалов) может только тот, кто принадлежит к данной субкультуре. Ну, скажем, к субкультуре математиков-конструктивистов. Для которых не надо объяснять, что универсальная машина Тьюринга, нормальные алгорифмы Маркова и рекурсивные функции — это все синонимы. И, значит, речь идет об одном и том же.
И тут опять являлся проклятый парадокс, опять это самое чуть ли не извращение. Карданов говорил на высоколобом жаргоне без малейшего акцента, с полной свободой и даже с известной виртуозностью. Но вот к субкультуре как раз и не принадлежал. Ну просто как дикарь, который раскопал на своем острове сундук с книгами Вергилия и Тацита и прямо по ним, без словарей и устного общения, в совершенстве изучил благородно-звонкую латынь. Изучить-то изучил, но… гражданином Великого Рима так и не стал.
Беседы по поводу уже сделанного… Уже законченного. В этом-то и заключалась недостаточность и неорганичность подобных диалогов. Паллиатив живого контакта. Потому ведь именно и живого, что вырастает в процессе работы, в ежедневном, многолетнем преемственном общении. Работа и общение — в абстрактных областях знания одно стоит другого. Карданов работал в одиночку, а значит лишен был непрерывной обкатки и стимулирования независимыми от него импульсами — важнейшей, как оказывалось, части — даже не части, а ядра — этой самой работы.
