На самом краю обрыва, слегка наклонив багряно-черную чашечку к морю, покачивался на легком ветру великолепный, цветок. Снизу донеслись голоса:
— Перевозчиков!.. Зоя Александровна-а-а!
Молодая женщина крикнула:
— Мы здесь! Ау!
— Ну же, достань цветок даме, недогадливый ты кавалер, — капризно приказала молодая женщина, взглянув на часики.
Матрос двинулся к краю обрыва. Осторожно заглянул вниз. На него с берега, задрав головы, смотрели товарищи.
Оттуда слышалось разноголосое:
— Лешка, не надо!
Матрос протянул руку к цветку. Далеко. За цветком расстилалось родное море. Над морем стояло ласковое солнце. Не достать. Цветок ускользнул от него, край обрыва пополз в сторону, потом приподнялся… Страшная, раздирающая внутренности боль потрясла тело. В полубеспамятстве он услышал сзади испуганный крик:
— Алеша, что с вами!
Юноша с усилием обернулся. В нескольких шагах сзади него стояла любимая женщина. Щедрой зеленью цвели склоны гор, и неподвижная фигура женщины показалась ему мертвой белой статуей среди живого, радостного мира. Алексей видел, как она выронила флягу. «Почему у нее такое лицо?» Взгляд матроса на миг встретился с холодным, чужим взглядом.
— Почему, Зоя? — непослушными губами прошептал он.
Дикая боль потрясла тело. Почва родной земли заколебалась и ушла из-под ног. Нелепо взмахнув руками, Алексей рухнул в обрыв.
16. РАССКАЗ БРИГАДМИЛЬЦА
«Судьбы человеческие… Как они иногда извилисты и сложны. Ты ведь тоже человек. Тебе может нравиться что-нибудь или быть ненавистным. Как иногда трудно бывает выполнить свой долг…»
Полковник Горин еще раз перечитал лежавшее перед ним письмо. За короткими, рубленными словно слова команды, фразами встал образ автора письма. «Наверное, одногодок мой. Тоже полковник. Иссеченное ветрами многих сражений простое лицо солдата. Маленькая звезда и несколько строчек орденских колодок на груди кителя — скупая повесть о щедро прожитой жизни. И этот офицер просит меня по-человечески, просто, написать правду о сыне…»
Горин сжал губы, вспомнив надменного мальчишку с капризным ртом, маменькиного баловня. Час назад он сидел вот здесь, напротив полковника. Сидел, развалясь на стуле. Горин вспомнил насмешливые реплики и невыдержанные, необдуманные слова. Речь человека, привыкшего к тому, что широкие плечи отцовской славы надежно прикрывают его жалкую и пустую фигуру… Чей недалекий и шкодливый умишко вбил ему в голову, что он, сын отца-героя, уже сам по себе герой, да такой, которому нипочем уважение общества, честь отцовского мундира, товарищей, корабля, флота? Безопасность границ и честь Родины? Трудно об этом говорить отцу. А надо…
Полковник устал. Бессонная ночь за составлением очередного доклада в Москву. Может быть, поэтому между строчек чужого письма, помимо воли, возникло лицо собственного сына. «Тоже ведь очень мало удается уделять ему внимания. А парень растет. Как-то незаметно школу кончает. Мать не жалуется. Да усмотрит ли она за ним, если есть еще дочери? Матери склонны многое прощать детям…»
Полковник встал и подошел к окну. Это было его излюбленное место в минуты раздумья.
Далеко внизу, под горой, открывалась панорама утреннего города. У бетонных станок порта суетились люди, и над ними плыло легкое облачко пыли. Цемент. На рейде нетерпеливо дымили серьезные темные громады торговых судов, а за ними, почти скрываясь в утренней дымке, вырисовывались против входа в залив серые приземистые контуры боевых кораблей.
Вглядываясь в открывающуюся перед ним жизнь юного города, Горин чувствовал себя часовым, ответственным за все: за разгрузку судов в порту и быстрое бесперебойное строительство новых домов города, за жизнь и здоровье его тружеников, ответственным за счастье и будущее звонкоголосых мальчишек под окном, за боевую учебу матросов и надежную службу вот этих боевых кораблей на рейде. Почему-то припомнились слова безвестного поэта: «Глаза стариков видят очень далёко…» Горин угадывал среди кораблей эсминец «Благородный». На нем служил этот недостойный сын славного отца…
— Нашел! — От этого стало легче на сердце. — Нашел, с чего начать. — Полковник решительно подошел к столу и торопливым, не крупным, но четким почерком начал писать ответ.
«Уважаемый товарищ Петров! Исполняя вашу просьбу, я отвечу на некоторые вопросы, предложенные вами. Скажу откровенно: получив ваше письмо, я усомнился в своей правоте, решил еще раз вызвать вашего сына и поговорить с ним просто так, внеслужебным порядком. Мы пожилые люди. Что греха таить: с высоты прожитых нами лет и нашего опыта мы не всегда правильно оцениваем то, чем руководствуются в своих поступках молодые. Но мы оба работаем с людьми и для людей. Можем ошибиться, хотя и не имеем права этого делать. Итак, я еще раз говорил с вашим сыном. Это был тяжелый разговор. Чего-то, где-то мы недосмотрели с вами, и из нашей солдатской среды вышел он — глубоко испорченный, не признающий ничего, кроме своих желаний, человек. И вот сейчас, перед тем как начать это письмо, я увидел корабль, на котором он начал свою недолгую службу. Пусть это будет тяжело для вас, но как коммунист коммунисту скажу: я порадовался, что на этом корабле его уже нет. Мы, моряки, всегда пограничники. А на границе так важно чувствовать сомкнутый строй и рядом верную руку соседа…»
Полковник не заметил осторожного стука в дверь. Он поднял голову только тогда, когда дежурный следователь, старший лейтенант Феоктистов, уже стоял перед его столом.
— Что случилось?
— Получено сообщение из городской больницы. Нынешней ночью в ноль часов сорок минут автомашина ЗИС-51 ПК-18-18, управляемая водителем Марининым, доставила в больницу рабочего Северной судоверфи Кондакова, бригадмильца. Тело доставили ехавший с водителем экспедитор рыбокомбината и подоспевший к моменту обнаружения Кондакова сержант милиции Волощук. Предварительный диагноз: трещина основания черепа. Удар твердым предметом с неровной плоскостью в затылок. Предположительно — кастетом. Тело Кондакова найдено у обочины дороги, в безлюдном месте за поворотом шоссе, между Промышленным поселком и Северогорском. Водитель утверждает, что он видел в свете фар фигуры двух людей, идущих рядом в сторону Северогорска. Затем машина свернула, и через две-три минуты он заметил на обочине дороги ноги человека.
— Документы и ценности?
— В карманах Кондакова находились: паспорт, комсомольский билет, деньги в сумме шестьсот пятьдесят рублей. На руке часы. По наведенной на верфи справке в этот день выдавали аванс. Кондаков расписался за такую именно сумму…
— Хм. Связи, знакомства?
— Ничего предосудительного. Активный комсомолец, жил в общежитии. Общителен.
— Что он сам говорит?
— До сих пор без сознания.
— Знакомые в городе?
— Не имеет. Точно этот вопрос еще не выяснялся.
Горин задумался.
— А вы как думаете, товарищ Феоктистов? — внимательно посмотрел полковник на следователя. И без того румяное лицо старшего лейтенанта стало пунцовым.
— Я еще не пытался анализировать существо события.
— И зря. Следователь обязан сразу же ставить вопросы, на которые ему все равно придется искать ответы.
— С достаточной степенью вероятности мне уже известны ответы на все вопросы, кроме двух: кто и зачем это сделал? — попытался оправдаться Феоктистов.
— Бросьте. Ничего по существу не известно. Нет ответов как раз на самые сложные вопросы следователя. А вот давайте построим версию-предположение…
— Рабочий поселок… Народ грубоватый и очень разный. Там еще нередки драки. Может быть, драка на почве пьянства или ревности?
— Непохоже. Сразу же надо искать другое, хотя и этого забывать не следует. Ну, подумайте, старший лейтенант. Какая нужда была идти людям в такую погоду, в такую даль, к городу, ночью, чтобы подраться? Если бы это было нужно — будьте уверены, подрались бы где-либо поближе к жилью, за углом. К тому же Кондаков, как вы доложили, бригадмилец. Кстати, он был трезв?
