Тут аплодисменты сорвались с новою силою, и председатель уже не решился их останавливать.

Он обратился к подсудимой, не желает ли она сказать еще что-нибудь в свое оправдание в представляемом ей законом последнем слове.

Но она, потрясенная, могла только произнести:

— Мне нечего сказать.

После резюме председателя и всех дальнейших формальностей суд и присяжные удалились.

В публике настолько было сильно напряжение, что никто не покидал зала в ожидании приговора.

Художники двинулись гурьбой к Дружинину, обнимали его и жали ему руки; то же делали и наиболее сочувствующие и экспансивные из публики.

Однако, многие были убеждены, что оправдать подсудимую не могут и оправдать ее нельзя. Волнение было настолько сильно, что беседы переходили в споры и даже в ссоры.

Только когда было торжественно провозглашено:

— Суд идет!

Все поспешили занять свои места и затихли.

Когда раздались слова: «Нет, невиновна», все сразу обернулись на рыдание подсудимой.

Оно вырвалось так внезапно и потрясающе, что дрогнуло сердце даже у тех, кто был против ее оправдания.

Все зашумело, задвигалось, смешалось. Вдруг, судьи, присяжные и все атрибуты суда потеряли свой внушительный и торжественный вид. Уж никто ими больше не интересовался. И эти люди, в чьих руках находилась человеческая судьба, торопливо удалялись восвояси к своим мелким житейским делам, как отыгравшие роли богов актеры.

Сказали обвиняемой, что она свободна, но она никак не могла подняться: она все рыдала, качая головой. Не было никого, кто бы радостно успокоил ее в эту минуту.

Это оправдание никого не возвышало и не радовало: наиболее жалостливые с ним еле-еле примирялись.

Уж курьер догадался принести ей стакан воды, и она стала машинально пить, отвернувшись от публики, у которой не оставалось ничего кроме любопытства: как она взглянет на свет Божий, как сойдет с позорного места и опять вмешается в хлопотливую, серую, безразличную людскую толпу.

Все внимание было обращено на потерпевшего и на близких ему. Особенно на эту девушку, его невесту.

Взволнованная и дрожащая, подошла она к нему, и все художники, которые окружали его, при ее приближении как-то незаметно деликатно отошли в сторону.

Отошел и Дружинин.

Продолжая беседовать с товарищами, он изредка взглядывал в ту сторону, где стоял Стрельников. И было что-то мучительное и вместе с тем бесконечно-сладостное в том чувстве, которое переживал он. Теперь уже не было ни капли сомнения, что он любит ее и отдал бы за нее свою жизнь, но она сама отдавала свою жизнь за любовь, и за это-то, может быть, он и любил ее больше всего.

Но сможет ли она, с ее красотой, талантливостью и этой страстной жаждой жизни, которая опьяняла его с первого вечера знакомства с ней, остаться глазами, только глазами этого слепца.

Вот он увидел, как она нежно взяла его руку, что-то сказала ему. Но на этом почти страшном лице, безобразия которого тот и сам не подозревал, нельзя было угадать ничего. Ничего — ни улыбки, ни скорби. Только по ее лицу, по ее глазам, в которых опять задрожали и засветились слезы, он увидел отражение того, что скрывали те почти нечеловеческие черты.

И вот на глазах всех, праздно-любопытно и вместе с тем взволнованно следивших за этой парой, она поднесла его руку к губам и с благоговением и слезами ее поцеловала.

Это был порыв, преклонение перед великодушием, которое проявил несчастный.

Несчастный.

Дружинин поймал себя на том, что он позавидовал ему, но тотчас же преодолел это чувство, и у него самого вздрогнули в сердце слезы настоящего восторга.

— Это хорошо, — сказал он себе и вслух повторил:

— Это хорошо.

И товарищи, также тронутые до слез, проговорили:

— Да, это прекрасно.

И вот она взяла его под руку и тихо повела через залу, и толпа молча расступалась перед ними. Но эти были больше удивлены, чем восторгались, и, может быть, в эту минуту больше жалели ее, чем его.

Мать Стрельникова заранее предвидела исход суда, но все же сильно волновалась, ожидая сына и ту, которую она еще не знала, как почитать: будущей ли невесткой, или чужой, только на время пожалевшей ее несчастного сына.

Сам он до последней минуты не верил, что Лара останется с ним навсегда. Правда, в ту страшную ночь она поклялась ему в этом в присутствии Дружинина, и оттого клятва ее имела особенное значение. Не только облегчила его душу, подавленную отчаянием, а прямо-таки спасла от самоубийства. Но мало ли на что способна девушка под влиянием минуты.

А главное, тогда еще не вполне ясно было, останется ли его лицо уродливым и удастся ли восстановить зрение.

Две женские любящие души поддерживали его, внушая, что зрение вернется, да и сами они не могли допустить, что может быть иначе. Большая часть времени до суда прошла за границей, куда его возили к знаменитым врачам. Только после этой поездки они убедились, что надежды нет, что он навсегда останется слепым. От него этот ужас решили скрыть, а между тем слух начинал заменять ему глаза, и в звуках голоса он слышал больше, чем мог разглядеть зрячий в выражении лиц. Но любовь их была так велика, что он долго не в состоянии был разгадать, обманывают ли они его, или обманываются сами.

Матери совсем не важно было, чем окончится суд, а важно, каким вернется из суда ее сын: в этом, по ее мнению, заключался почти роковой вопрос для него, может быть, вопрос жизни и смерти.

Она не отходила от окна, ожидая, когда появится карета, и этот серый скудный день тянулся для нее, как бесконечный подъем в гору. Каждый раз, как раздавался стук какого-нибудь экипажа вдали, тревожно стучало и замирало ее сердце.

Натура ее была сильная, и даже за все эти страшные дни она ни разу не упала духом, как не падала духом никогда, со времени своей молодости, с тех пор, как судьба поставила ее лицом к лицу с неприглядной жизнью, требующей силы и власти. Муж был человек легкомысленный: кутила, мот и довел бы семью до нищеты, если бы, как-то сразу созрев от разочарованной любви и преждевременных житейских ударов, не взяла она в свои руки семью и хозяйство и не обнаружила с небольшим в двадцать лет удивительную энергию, ум и находчивость. На единственного сына перенесла она всю страстность своей души и ревновала его не только к женщинам, которых считала недостойными его, но и к Ларочке.

Если она нынче не поехала в суд, то лишь потому, что на этом особенно настаивали Ларочка и Дружинин, как бы оберегавшие ее от напрасных терзаний.

Не жестоко ли они поступили, не допуская ее в суд! Разве после того, что она перенесла, может случиться что-нибудь, что увеличило бы ее муки? Ничто, ничто, кроме разве его смерти. Покорилась, осталась, но от их настойчивости осело в сердце ревнивое подозрение.

Незаметно серый день переходил в сумерки, но в доме почему-то не зажигали огня. И было что-то сумеречное в самой фигуре этой старой женщины, с старомодной наколкой на красивых, зачесанных назад седых волосах, все еще стройной и бодрой; только шея ее за эти тяжелые дни несколько ослабела и голова не держалась так прямо и гордо.

В нетерпении выходила она в сад и шла через сад к решетчатой калитке, но каждый раз, как вдали показывался экипаж, торопливо уходила, чтобы они не застали ее, точно стыдилась показать свои чувства.

Но экипажи здесь были редки. По возвращении из-за границы Стрельниковы умышленно поселились в окрестностях города у моря, неподалеку от того дома, где продолжала жить у своих родственников Лара: так было удобнее для обоих, да и спокойнее для слепого, избегавшего людей.

Когда, наконец, вдали показалась в сумерках карета, истомившаяся мать почти бегом бросилась в дом и стала ожидать их с жутким чувством. Не видя его, она никогда не вспоминала его слепым и изуродованным, а представляла зрячим и красивым.

Когда же увидела их под руку в аллее, хотела броситься ему навстречу, но сдержалась и только тихо простонала и опустилась в стоявшее у окна кресло. Это был как будто он и не он, точно его подменили.