Девушка, лет девятнадцати-двадцати, остановилась в дверях, с веселым любопытством оглядывая всю компанию. Она была довольно бедно одета: простенькая кофточка, белая вязаная шапочка.

Но казалось, что она оделась просто и бедно с умыслом, чтобы хоть несколько погасить соблазнительное сияние красоты и юной свежести, которыми переполнялось все ее существо, начиная от волос, цвета первого меда, и кончая ногами, стройность и легкость которых чувствовались в ее остановившемся движении.

Она была высока и гибка, и светлое лицо ее могло бы показаться слишком белым, если бы на него не ложился теплый отблеск не то от этих золотистых волос, не то от глаз, больших, серо-зеленых, но излучавших как бы заревой предутренний свет.

Художники с шумом поднялись с своих мест; кое-кто взглянул в зеркало. Лесли застегнул сюртук; разбудили ради этого даже директора, который по обыкновению, вернувшись усталый из школы, съедал свой огромный ростбиф и затем надолго, сидя, засыпал.

— Это наш крокодил, много кушает, еще больше спит.

Она сначала несколько смутилась и неопределенно улыбалась, подавая руку то одному, то другому художнику, забывая лица и фамилии тотчас после того, как они представлялись.

Но когда Лесли уступил ей свой стул на председательском месте, она коротко засмеялась, оглядев всю компанию с дружелюбным любопытством, и этот короткий смех приятного тембра и дружелюбный взгляд сразу расположили к ней художника.

Она села и все заняли свои места; на минуту водворилось молчание. Стрельников остановился перед картиной, и его восхитило их коллективное творчество, в котором шутка смешалась с настоящим искусством. Он и сам с удовольствием готов был приложить руку, это освобождало его от необычного здесь положения кавалера.

Женским инстинктом она почувствовала тон этой компании сама и просто обратилась к ним, вскинув глазами на Стрельникова:

— Он предупредил меня, что у вас не бывает женщин, но мне очень захотелось с вами познакомиться. Я очень люблю картины и так скучно одной в чужом городе. У меня ведь, кроме него, почти никого здесь нет знакомых.

В этих мило сказанных, но немного бессвязных словах, от художников не ускользнуло, что она избегала назвать Стрельникова по имени, и это утвердило подозрение относительно их близости.

Художники во все глаза глядели на нее: кое-кто искоса перевел взгляд на Стрельникова, который уже держал в руках кисти и, прищурившись, как будто прицеливаясь, смотрел на картину.

«И везет же этому человеку», — с завистью подумал Дружинин. Ему почему-то особенно понравилась эта девушка. Во всем ее существе, даже в ее солнечных волосах, было для него что-то чувственно-волнующее и притягательное; он ясно ощутил, что ему около нее как будто душно, и, снова покосившись на Стрельникова, которого он любил, в первый раз ощутил к нему неприязнь.

Сам он был с женщинами необыкновенно сдержан и почтителен, но именно в Стрельникове до сих пор не осуждал его распущенности: жизнь Стрельникова, он знал, была испорчена несколько лет тому назад. Как-то так случилось, что Стрельников, снимавши комнату у акушерки, вдовы с двумя детьми, случайно сблизился с нею. Акушерка была уже немолодая и даже некрасивая, с злым извилистым ртом, но была умна тем звериным женским умом, который при любви становится гибок, чуток и цепок, как щупальца. Все же это не удержало бы около нее легкомысленного Стрельникова, если бы на помощь этой женщине не пришло роковое обстоятельство, за которое она ухватилась, как за нить судьбы...

Стрельников и изумился, и испугался, когда она объявила ему, что скоро он должен стать отцом. Первой мыслью его было как-нибудь избавиться от этой почтенной роли. Она, как акушерка, могла бы устранить это обстоятельство. Не желает, ну, тогда он пожертвует ради этого теми небольшими средствами, которые получал из дому, а сам будет жить от продажи картин и уроками. В сущности, он и без того помогал ей.

Но когда родилась девочка, в нем неожиданно проявилась отцовская нежность, совершенно не вязавшаяся с его обликом. Зато ко вдове он не только охладел, а связь с ней стала мучительна для него. И раньше он не был ей верен, а теперь безудержно пользовался своим успехом у женщин, в каком-то опьянении оставляя одну для другой, как будто мстя таким образом за те вынужденные путы, которыми связала его самая ему ненужная из них.

Как на грех и девочка была очень некрасива и почти до трех лет не могла ходить и плохо говорила. Все это заставляло его очень страдать, но, как это ни странно, ему легче было бы оставить вдову с ее теперь уже тремя детьми, ограничившись материальной помощью, если бы девочка была прекрасна. Теперь же он с каждым днем сам все более терял надежду на свое освобождение. И, пожалуй, в своих коротких увлечениях инстинктивно искал того настоящего, что помогло бы ему порвать эту связь. Но все встречавшиеся ему женщины, или оказывались еще слабее его, или у него самого не было к ним истинного чувства.

Вдова знала об его изменах, ревновала и мучилась, и сначала терзала его жестокими сценами, но с появлением ребенка она боялась довести его до разрыва с ней, да и попривыкла, видя, что увлечения его, чем они чаще, тем менее ей опасны. Поэтому она сквозь пальцы взглянула и на эту странную рыжую девушку, которая неожиданно появилась у них, как давнишняя знакомая Стрельникова. Она была дочь священника в том самом селе, где была усадьба его родных.

Даллас первый догадался предложить девушке закусить и выпить вина.

Она согласилась без всякого жеманства. Вообще, в ней была такая простота, что прежде, тем она успела сколько-нибудь проявить себя, художники уже почувствовали товарища. А то, что она была мила и привлекательна, как будто даже освежило их атмосферу, точно на этот стол, беспорядочный и запятнанный, поставили букет цветов.

Руки как-то сами собой потянулись закрыть чистыми салфетками залитыe вином места на скатерти, а явившемуся на звонок лакею приказано было немедленно убрать со стола все лишнее.

Даллас следил, как девушка взяла ресторанную карту и пробежала ее глазами. «Э, да она, видно, с ресторанами знакома», — учел он свое маленькое наблюдение, но видя, что гостья не решается заказать сразу, поспешил на помощь.

— По-видимому, вы, барышня... извините, я не знаю вашего имени...

Девушка с простодушием заявила:

— Да зовите меня Ларочка, меня все так зовут.

Художник галантно наклонил свою круглую стриженую голову.

— Если позволите...

В его тоне послышалась легкая фамильярность.

— Так вот, Ларочка, я вам порекомендую такие вещи, каких вы не найдете нигде во всем мире.

— О-о, Даллас у нас известный гастроном, — шутливо поддержали его товарищи. — Так и называется гастроном и путешественник Даллас-Симулеско.

— Дурацкое прозвище, — отшучивался художник. — Это все наш писатель выдумывает. Вот он сидит, по-видимому, тихоня, а на самом деле ужасная язва.

Ларочка вторично протянула Дружинину руку, и его еще более смутило, что она, не заметив его при первом знакомстве, сейчас выказала особое внимание.

— Однако перейдем к делу, — продолжал Даллас, взглянув на выжидательно стоявшего лакея. — Прежде всего, — внушительно продолжал он, — на закуску баклажанная икра с прованским маслом и зеленым лучком. Я сам приготовлю вам эту прелесть. Затем... — он сделал паузу и огорченно причмокнул языком. — Эх, жалко, что нет скумбрии. Явилась в море какая-то проклятая рыба — паламида и уничтожает ее. Вместо нее — камбала, конечно, отварная с картофелем. — Даллас даже облизнулся на это. — Камбала свежая, как поцелуй молодой девушки. Сам нынче испробовал.

— Поцелуй? — плутовато спросила Ларочка и рассмеялась, и все художники также рассмеялись, подхватив ее жалкую остроту.

Становилось ясно, что при этой гостье нечего сдерживаться, и даже чопорный Лесли решил, что сюртук можно расстегнуть.

Даллас шутливо-скромно потупился и еще более облегчил тон: