Она не могла охватить это выражение сознательно; но оно внушало ей безотчетное уважение к нему и почтение к силе, которая не имела ничего общего с теми словами, что она только слышала от него. И самой хотелось вслух задать вопрос: зачем все это?

Но он неожиданно повернулся к ней, и она вздрогнула. И, взглянув прямо в глаза его, обрадовалась: лицо его стало почти таким же, как в первую минуту прихода. Только к этому прибавилось что-то похожее не то на скорбь, не то на горечь.

И, как будто отвечая в тон ее первой просьбы, он ровным голосом сказал:

— Я сейчас уйду. И, может быть, уеду далеко, надолго, чтобы не видеть вас.

Так говорил, как будто раньше не было ни угроз с его стороны, ни ревнивого озлобления.

— Но вот что я вам хочу сказать, последнее: раз так случилось, может быть, вы ему, действительно, нужнее, чем мне, и так должно быть.

Задумался, продолжал тем же спокойным тоном:

— Но, если...

Остановился, прошелся, опять постоял у лампы и не поворачиваясь сказал:

— Но, если когда-нибудь он бросит вас, и даже если у вас будет от него ребенок и вы вспомните меня... — Он прервал, обдумывая не решение свое, а то, как деликатнее высказать: — Тогда меня позовите...

И, хотя голос его был совершенно спокойный и ровный, всколыхнулось сердце у ней, и слезы полились из глаз.

И вот в эту-то самую минуту в передней послышались чьи-то тяжелые шаги. Она чуть не вскрикнула: это были те самые шаги, которые померещились ей в дремоте. Она как-то дернулась с дивана с глазами, еще полными слез, но потемневшими от испуга.

Ее непонятный ужас на миг передался и ему. Он тут же взял себя в руки.

В дверях стоял высокий костлявый мужик. И ни она, ни Дружинин не узнали в нем дворника того дома, где жил Стрельников.

— Кто такой? Что надо?

Дворник протянул к ней записку. Но та не решалась ее взять, и Дружинин заметил, что белевший в протянутой руке клочок бумаги был незапечатан и измят; это обстоятельство усилило его тревогу.

Досадуя на себя за свою нервность, он взял из рук дворника записку и подошел с ней к девушке. Но та сжалась в углу, и он заметил, как она дрожала и все теми же испуганными глазами глядела на этот измятый клочок бумаги.

Дворник стоял в дверях. Дружинин сунул руку в карман, достал мелочь и, отпуская дворника, спросил:

— От кого?

Прежде, чем дворник успел пробормотать ответ, он уже знал, от кого и, когда тот ушел, нерешительно вертел записку в руках, предчувствуя, что в этой записке мало доброго.

Еще не вполне понимая, откуда у нее этот страх, он опять подал ей записку:

— Прочтите и успокойтесь. Я уверен, что все ваши опасения сейчас же рассеются.

Она, было, взяла записку, даже попыталась встать к огню, чтобы прочесть ее, но не могла совладать с собою.

— Это что-нибудь ужасное. Почему записка? Почему нет его?

В Дружинине опять шевельнулось ревнивое, недоброжелательное чувство, но он поборол его:

— Мало ли что бывает.

Записка вздрогнула в ее руке. Он уже с нетерпеливой досадой прибавил:

— Я вовсе не хочу сказать ничего такого. Читайте и успокойтесь.

Его самого мучило любопытство.

Она раскрыла записку. Увидела незнакомый почерк.

— Это не он писал.

И рука опять опустилась.

С усилием, бледнея и стыдясь своей слабости, она почти умоляюще обратилась к Дружинину:

— Я не могу. Прошу, прочтите вы.

— Но, может быть... — нерешительно начал он.

Она нервно перебила его:

— Читайте, читайте! — И, как бы оправдываясь и извиняясь, прибавила:

— Я, должно быть, больна. — Заторопила: — Читайте.

Он подошел к лампе, раскрыл письмо.

Карандашом, с сильными нажимами, были написаны несколько строк, которые он охватил сразу.

«Умоляю, поспешите. Он обезображен. Без глаз».

Подписи не было.

И потому, что Дружинин не поворачивался и не произносил вслух прочитанных слов, она убедилась, что случилось страшное, непоправимое.

Не успел Дружинин опомниться, как записка очутилась в ее руках.

В первое мгновение она потерялась: слова — «обезображен», «без глаз», не находили своего настоящего освещения.

Но Дружинину было все ясно. Сам понимая ненужность своих слов, он, однако же, пытался что-то говорить:

— Все, может быть, не так страшно. Истерическая выходка, выдумка. Угроза.

— Нет, это свершилось. Месть судьбы. Незаслуженная казнь.

— Да, нет же. Так нельзя... Я уверен...

Она молча заметалась, не слушая его. Схватила платок, но бросила, попалась шапочка у зеркала, быстро надела ее и привычно взглянула в зеркало. Но вдруг содрогнулась, как будто там увидела не себя, а эти слова: «обезображен», «без глаз». Тут только застонала, схватилась за голову и бросилась к двери.

Дружинин последовал за нею, поспешая за ее торопливыми шагами, бестолково сбиваясь в своей походке.

В темном, обезлистевшем саду, через который они, казалось, особенно долго проходили, несомненное представилось еще более чудовищным. Случилась беда, и надо было спешить на помощь товарищу. Как случилось, это было для него совершенно ясно. И потому его воображению ярко представилось обожженное лицо с выжженными глазами, до того ярко, что в горле ощутилась тошнота. Они вступили в аллею, окаймленную хвоей, и от этого смолистого, въедчивого запаха ощущение тошноты усилилось.

На повороте он как-то неловко задел ее и совершенно машинально сказал:

— Извините.

Отступил. И в этой усилившейся среди хвои осенней темноте показалось, что отстал далеко от нее. Прибавил шаг и опять чуть-чуть не задел ее. Взглянул сбоку в ее лицо, но черты намечались смутно. Захотелось разглядеть их, убедиться, что они остались те же.

Что будет дальше?

Этот вопрос сам собой лез в голову, и с ним проникало в мозг что-то другое.

Среди черного вихря страха, тревоги, жалости, смятения скользким, извивающимся гадом в сознание проползало скорее желание, чем мысль, что это трагическое обстоятельство может все изменить в его пользу.

И сердце его при этом трепетало от отвращения к себе.

Ему вдруг показалось, что она почувствовала этого гада в нем, и оттого шаги ее стали еще быстрее, как будто она хотела уйти от него.

Он невольно сказал:

— Ларочка.

Она не отозвалась.

Он повторил:

— Ларочка, — не зная сам, не видя того, что последует за этим словом, повторил ею просто так, как будто в нем заключалась спасительная молитва.

Но она точно не слышала своего имени, вся ушедшая в темную пропасть неизбежности.

Несмотря на большие окна, в это ненастное утро зала суда казалась полутемной. Впрочем, вероятно, тут был известный расчет: эти большие окна с тяжелыми темно-красными занавесями были расположены за спинами судей. Таким образом, лица судей оставались в тени и казались более внушительными и даже таинственными.

Весь свет, очевидно, предназначался для подсудимого и свидетелей.

На столе, за которым сидели судьи, слабо поблескивала грань зерцала, но бронзовый орел на зерцале выделялся загадочным силуэтом со своими широкими, полуопущенными крыльями.

На стене, противоположной окнам, в выпуклом стекле часов утренний свет трепетал довольно сильным бликом, и оттого часы казались почти живым существом с своими двумя черными стрелками, равнодушно отмечающими короткие мгновения надежд и отчаяния.

Все были на своих местах, и суд, и присяжные.

Публика сплошным пятном чернела на скамьях, и, казалось, это она, главным образом, поглощает свет напряженно-жадными глазами.

Эти глаза перебегали с подсудимой на потерпевшего, которые сидели друг против друга.

Многие еще так недавно знали его молодым, красивым известным художником. Теперь он сидел слепой, с выжженными глазами, зияние которых было скрыто синими стеклами очков, с лицом, превращенным в уродливо скомканную маску.

Здесь же присутствовали все его товарищи-художники. Потрясенные, подавленные, все еще не освоившиеся с тем злодеянием, которое было гнуснее и страшнее убийства.