Андрей Петрович опустил голову, плечи ссутулились, голос осекся.

— Я тебе, Фелька, заместо отца хотел сказать… Замуж тебе бы надо, и то давно пора, а ты в невестки к железной свекровке норовишь попасть… Да от той работы и женой никогда не станешь. Съест она тебя заживо, со свету сведет…

— Прости меня, Андрей Петрович, дура я, погорячилась. Человека ты из меня сделал. Спасибо тебе и поклон земной… Только, видать, судьба моя такая. Ты уж не казнись. Не могу я по-иному.

Андрей Петрович тяжело вздохнул и поплелся к своему станку.

…Незаметно наступил и покатился вперед сороковой год. К началу весны стало известно, что война с Финляндией скоро закончится. Но близкая победа почему-то мало кого радовала.

Становилось очевидным, что надвигаются большие и грозные события.

В далекий уральский город доходили смутным слухи о напряженной обстановке в пограничных городах.

На заводах и в учреждениях проходили, занятия по противовоздушной и противохимической обороне, люди учились пользоваться противогазом, затемнять окна. Появились плакаты о бдительности. «Болтун — находка для шпиона!» — было написано на одном из них. Все стали как-то серьезнее, собраннее.

А Фаина все ждала разрешения на перевод в доменный цех. Работала она, как и прежде, за двоих. Была членом заводского комитета комсомола, активно работала в профсоюзе, писала в газету. Одним словом — дел было немало, но все казалось, что самое главное и большое — где-то еще впереди. Надвигался праздник — Международный женский день.

В марте на Урале нередко еще свирепствуют морозные ветры, выпадают обильные снега. Но по утрам уже веселее посматривает солнце, под скатами крыш начинают появляться первые сосульки, громче чирикают пережившие зиму воробьи… В клубе металлургов готовили большую праздничную программу: хоровые песни, спектакль, вернее, отрывки из разных спектаклей, из «Бесприданницы», из «Любови Яровой», скетчи, частушки, отдельные цирковые номера. Перед этим запланировано было награждение женщин-стахановок.

И вот этот день наступил. К вечеру клуб был переполнен. Кругом гремела музыка, помещения залиты светом. Перед награждением с коротким докладом выступил сменивший Гринберга новый парторг ЦК на заводе Юрий Сергеевич Казанцев. Это был молодой еще человек в полувоенной форме. Большую голову на короткой шее венчал энергичный, входящий в моду ежик.

Фаине преподнесли флакон дорогих духов, томик Мопассана и отрез на шелковое платье. Взволнованная, она положила подарки на край стола президиума и подошла к трибуне. В зале зашумели, задвигались, долго не смолкали аплодисменты.

Когда стихло, Фаина сказала:

— Вы все, конечно, читали, что в Магнитогорске товарищ Зикеева освоила профессию сталевара, почти год работала на мартене. Мне про нее Галима написала, а Галиму я знаю, росла вместе с ней в деревне. Она пишет, что такой человек, как Зикеева, не подкачает. Но она замужем и сейчас ждет ребенка, поэтому на мартене работать не может. Я хотела вызвать ее на соревнование, но… Одним словом, в ответ на призыв нашей партии, — Фаина повысила голос, и он зазвенел, — в ответ на теплое признание моих… ну, успехов, что ли, я обязуюсь здесь освоить профессию горнового и прошу перевести в доменный цех.

В зале наступила тишина. Слышно стало, как где-то за стеной, в дальней комнате, настраивают скрипку. Потом кто-то захлопал, закричал… Зал загремел такими аплодисментами, что начала раскачиваться люстра.

Фаина все стояла на трибуне, побледнев от волнения и собственной решимости. Ведь разрешения-то идти на домну она не получила! Но отступать теперь некуда. Она повернулась к столу президиума и, обращаясь к Казанцеву, сказала:

— Товарищ секретарь, прошу разрешить мне работать на домне. Все равно я от своего не отступлюсь.

— Раз сама себе разрешила, думаю, что мы против не будем, — громко ответил Казанцев.

Остальное Фаина помнила смутно. Машинально делала все, что нужно было делать по ходу вечера, но лихорадочно, боясь сорваться, допустить ошибку, показаться хоть в чем-то смешной…

В перерыве подошел Василий Георгиевич, выразил восхищение, пожал руку. Смотрел как-то странно, не как всегда, а профессионально, что ли, по-врачебному, изучающе. Это одновременно понравилось Фаине и насторожило ее. «Наверное, за взбалмошную меня считает», — мелькнула мысль. Мелькнула и пропала. Не умела она плохо думать о людях.

…Полгода читала книги по доменному делу. Сейчас на память может рассказать о том, как с колошника загружается в объемистое тело домны слоями руда и кокс, другие необходимые для плавки компоненты, как адское пламя день и ночь бурлит в горне, превращая тяжелые камни руды в расплавленный жидкий чугун. Зримо представляла, как постепенно оседают в домне слои руды и кокса, как по гигантским трубам воздуховода с гулом проносятся тысячи кубометров горячего воздуха, как течет вода сверху вниз по охлаждающей тело домны рубашке, как всплывает на чугуне, подобно накипи в кастрюле с варящимся супом, слой легкого пузырящегося шлака… Сотни раз видела, как ночами озаряется доменный двор во время выпуска шлака, как это зарево становится почти белым — это после слива шлака пробивается летка, и на волю вырывается тугая струя готового чугуна, устремляясь по канаве к литейному двору, в большие ковши на колесах… А на колошник домны тем временем не переставая подаются по канатной трассе в вагонетках очередные порции руды и кокса.

Видела себя у горна, куда ее еще ни разу не подпускали, видела себя в широкополой шляпе, в куртке и штанах из толстого серого сукна, в грубых, двойного плетения лаптях… Впрочем, кажется, горновому полагаются толстые валенки… А в руке у нее небольшое синее стеклышко, потому что нестерпимо больно заглядывать в крохотное окошечко над самым бурлящим металлом, глазам гораздо больнее, чем когда смотришь на солнце. А в другой руке — конечно же! — длинная тяжелая пика для пробивания глиняной запекшейся пробки, непрочной перегородки между кипящим металлом и людьми, ждущими этот металл.

Широко размахивается и бьет тяжеленной пикой в звенящую глину, сыплются вниз ошметки, пыль… Она бьет еще раз, еще и еще. И вот — зарево! Радостные, восторженные лица бригады, снопы огненных искр, почти ощутимая тяжесть чугунной струи, прогибающей дно канавы…

Фаине весело. Самой себе она кажется молодой и сильной, как та женщина на цветном плакате, посвященном первым женщинам-сталеварам, с веселыми и задорными словами: «Раньше щи варила, а теперь вот сталь варю!»

А кто же не знает, что сталь не бывает без чугуна, а чугун никогда еще не выплавляла ни одна женщина в мире.

…Кто работал до войны на домне, тому известно, сколько приходилось делать руками. Даже летку после выпуска чугуна приходилось заделывать глиной вручную. Первые пушки, «стреляющие» глиной специального замеса, были несовершенны и маломощны. Тяжелая кувалда, пришедшая сюда прямо из кузниц петровских времен, полуласково именуемая балдой, теперь очень редко бывает в руках доменщиков. А перед войной без нее нельзя было обойтись ни одной смене. Горновой и подручные должны были, кроме того, виртуозно обращаться с ломом и уже знакомой Фаине совковой лопатой.

— Эх, не бабьего это ума дело! — досадливо крякнув, сказал прямо в лицо Фаине пожилой горновой, когда вышла она в первую свою смену к домне. Но Фаина ответила ему:

— Ты рассуди-ко, Лукоян Кузьмич, не дай бог, грянет война. Мужики на фронт уйдут, на передовую, все вот эти ребята — в армию… Скажи мне, кто тогда здесь за вас управляться будет? Неужто погасишь домну?

Федосеев махнул рукой и отошел. Издалека пробасил:

— Что ты меня агитируешь, не маленький ведь… — Помедлив для солидности, сменил гнев на милость. — Бери свою спецовку, вон в ящике. На первых порах смотри, привыкай, делай, что скажут. Да и припоминай все, что к чему.