Кажется, совсем недавно приняли ее в партию. Но несчастный случай отодвинул тот день, как будто был он в другой эпохе. Пребывание в больнице, бесчисленные процедуры, операции, перевязки — все это как бы подвело черту под жизнью, которая была до больницы. За чертой начнется новая жизнь, не похожая на ту, что прошла. Какой же она будет, эта иная жизнь?..
…В один из дней на исходе жестокой уральской зимы Фаина пришла на очередную смену в восемь часов вечера. Впереди были две плавки, подготовка третьей, половина суток напряженного, тяжелого труда.
Неподалеку от литейной канавы, в прогоревшем жестяном ведре чадил мазутный костерок. Возле сидели трое рабочих, курили, односложно разговаривали, а больше молча смотрели в огонь. В сторонке от горна, пригревшись в теплом уголке, прямо на голом земляном полу спал один из трудармейцев, высокий сухощавый Прохор Миронов. Около него дымился махорочный окурок. Видимо, присел Миронов отдохнуть и, разморенный теплом, уснул.
Фаина потрясла его за плечо. Прохор тяжело повернулся, открыл глаза, невидяще глянул на нее. В темноте было видно: лицо его покрыто пепельно-серым налетом. Она уже стала привыкать к таким лицам хронически недоедавших людей.
— Ты в какую смену? — спросила Фаина.
— Я? Да как же, неужто забыла? С тобой я…
— Чего же ты заснул?
— Пригрелся, видать…
— Нельзя сейчас спать. Не можешь работать, иди в санчасть. Может, справку дадут.
— Какая там справка! Работать надо, некогда по врачам ходить.
Он медленно поднялся и пошел к ведру, где горел мазутный костерок. Посмотрела вслед и пошла принимать печь.
К концу второй плавки ее позвали к корыту с водой. Там, у борта, лежал Прохор без сознания. Лицо его покрыла смертельная бледность. Она испугалась — не умер ли? — и побежала звонить врачу. Вскоре прибежали две санитарки и старичок-фельдшер. Он расстегнул куртку Прохора, затем рубаху и приложил к сердцу черную трубку.
— Что с ним? — стараясь говорить спокойно, спросила Фаина.
Фельдшер положил трубку в карман, поднялся с колен, жестом приказал санитаркам взять Прохора на носилки и только потом ответил:
— Все она же, товарищ Шаргунова, все она. Госпожа дистрофия. Крайнее истощение всего организма в результате длительного недостаточного питания. Впрочем, не волнуйтесь, ничего страшного. Полежит, покормим его, и станет он лучше нового…
Да, она уже хорошо знала, что такое дистрофия. На заводе был введен дополнительный паек для особо ослабевших. Кратко этот паек именовался удепе — усиленное дополнительное питание.
С середины тысяча девятьсот сорок второго года, когда стала остро чувствоваться нехватка питания, был введен поощрительный паек для успешно выполнявших нормы. Давали его время от времени, нерегулярно. В паек для рабочего-стахановца входило, например, двести граммов сливочного масла, полкило конфет или сахара, кусок мыла, пачка махорки и коробок спичек. Если выпадало счастье получить такой паек в один из дней два раза в месяц, день считался настоящим праздником. Паек бережно относили домой, там его ждала вся семья.
Лишь к концу следующего, тысяча девятьсот сорок третьего года паек немного увеличили, но и тогда его давали нерегулярно.
Даже высохшее от голода, полегчавшее тело Прохора санитарки не могли нести: не было сил. Передние ручки взяла Фаина, вторые какой-то мальчишка, вчерашний ремесленник, и санитарка.
Не могла уйти из медпункта, пока не убедилась, что Прохор пришел в себя. Только тогда вспомнила Фаина, что должна быть на заседании цехового комитета профсоюза. Она побежала в красный уголок.
Председательница цехкома Лидия Ивановна, подружка Оли, работала старшим нормировщиком. Она любила поговорить, и если надо было успокоить жалобщика или пропесочить прогульщика, не было человека более ретивого. Лидия Ивановна строго посмотрела в сторону Фаины и громко сказала:
— Что же вы, товарищ Шаргунова, считаете себя вправе опаздывать? Чем вы объясните свое пренебрежительное отношение к остальным? Или вы считаете, что знатной стахановке все позволено? Зазнайство никому не к лицу…
Еще не пришедшую в себя Фаину эти слова совершенно выбили из колеи. Она покраснела и, не дав закончить Лидии Ивановне обвинительную тираду, крикнула:
— Перестаньте, вы!.. Там люди с голоду умирают, а вы тут… — Фаина смешалась, но замолчать уже не могла. — Вы бы хоть спросили, почему я опоздала.
— Вот видите, товарищи! Я же и виновата. Я этого так не оставлю…
— Да ладно, чего там… — Фаина примиряюще махнула рукой, тяжело опустилась на край скамейки и тихо добавила: — Извините, товарищи.
— Нет, не извиняем. Будьте добры, объясните членам цехкома, почему вы опоздали?! — не унималась Лидия Ивановна.
Фаина встала. Лицо горело, она с трудом сдержалась, чтобы не закричать. Этого только не хватало! Тихо, но внятно ответила:
— Потому я опоздала, Лидия Ивановна, потому что после смены еще дела сдать надо. Это ведь у вас просто. Закрыла рот, и можно домой идти.
В красном уголке сдержанно засмеялись. Лидия Ивановна загремела карандашом по стакану.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Если когда-нибудь будет поставлен памятник героям тыла, то одной из главных фигур должен стать подросток на перевернутом ящике у станка. Это они, вчерашние дети, заменили на заводах и фабриках отцов и братьев, ушедших на фронт.
К домнам и мартенам в первые месяцы войны вернулись и пенсионеры. Семен Семенович Дружинин сорок пять лет стоял у горна. После выхода на пенсию отдыхал три года, а теперь опять пришел к доменной печи. И не он один. И, конечно, незабываемую роль сыграли женщины. Женщины, подростки и старики в первый военный год пустили эвакуированный в Тагил с Ленинградского завода имени Кирова прокатный стан, зажгли еще одну мартеновскую печь, наладили дробильно-обогатительную фабрику на Лебяжинском руднике. Здесь, в старом Тагиле, впервые на Урале из местного сырья начали выдавать сталеразливочный припас. Он пошел с только что построенного шамотного завода.
Для легирования стали доменщики научились выплавлять феррохром. Они же освоили выплавку ферросилиция.
По призыву Фаины Шаргуновой, опубликованному в городской газете, все женщины — служащие заводоуправления — написали заявление, что считают себя добровольно мобилизованными и будут выполнять любую работу в свободное от основной смены время — по первому требованию дирекции.
В далекий Казахстан она писала редкие письма. Теперь они были суше, короче. Только самое необходимое сообщала.
«Здравствуй, дорогой мой далекий Яша! Опять пишу тебе о всем новом.
С середины сорок второго года у нас организовали комсомольско-молодежные фронтовые бригады. Наверное, ты об этом читал. Молодой сталевар Виктор Есин призвал трудиться ударно, по-фронтовому. Бригады ежедневно дают по нескольку тонн сверхплановой стали для фронта, для победы. Есин, Жиронкин, Галганов, Гусаров, Шалимов стали теперь известны всему городу. И не только нашему городу.
В середине октября пошел агломерат горы Высокой. Там многое изменилось — и не узнаешь. Всего полгода ушло на его стройку. По восемь думпкаров вместо трех начал возить у нас машинист Леонид Ломоносов. На рудниках его примеру последовали все машинисты…»
* * *
Шел солнечный конец ноября. После влажных, пронизывающих ветров, знобящей измороси, ледяного оцепенения, ввергающего все живое в длительную спячку, наступила пора короткого предзимнего вёдра. На окраинах Тагила, там, куда не доносилась гарь заводских труб, снег ослепительно блестел. Ветра совершенно не было. Даже в поношенной шинели в пригретых солнышком закоулках было тепло. Хотелось расстегнуть пуговицы, дышать полной грудью.
В один из таких дней Фаину выписали из больницы. На центральной улице старого города, в большом коммунальном доме, для нее приготовили однокомнатную квартиру. Это было кстати. В комнате стояла заправленная по-армейски кровать, тумбочка, этажерка для книжек, стол и несколько стульев. Кухонька была совершенно отдельно, как и ванная. Лучшего сейчас нельзя было придумать.
