…В механическом цехе кончилась смена. Прозвучал гудок, но никто не пошел к выходу. Молодежь и старики, парни и женщины — все столпились у станка секретаря партячейки Василия Евстафьевича. Сегодня после смены нужно было всем цехом выходить на угольный двор, выбирать из мусора куски угля и возить его на тачках к дверям углепомолки. Без этого остынут котлы, замрет вся работа. Кто-то не позаботился в свое время об угле для механического цеха, и вот теперь…

Но выбирать уголь из мусора не пришлось. Прибежал посыльный от железнодорожников. Заводу прислали эшелон угля из Кузбасса.

Вот так, просто, задолго до официального провозглашения произошла встреча руды Урала с углем Кузбасса. Правда, пока без речей, аплодисментов и музыки. Да, собственно, аплодировать было рано. Рейс был еще длинный, тяжелый и дорогой.

А Фаина Шаргунова как раз рассчитывала на свободный вечер. Поэтому и надела свое светлое выходное платье. И если в нем еще можно было выбирать уголь из мусора, то разгружать вагоны уже никак невозможно… Но переодеваться уже некогда.

Да! Почему Фаина, а не Фелька, не Фелицата? Дело в том, что Яша перед отъездом взял с Фельки слово, что она переменит свое имя. Это было несложно, и, к тому же, в те годы какое-то поветрие шло по перемене имен, фамилий. Решительно порывая с прошлым, строя новое, люди не хотели идти в будущее с именами, навязанными попами. Вот и Фелька заплатила требуемую сумму и стала уже не Фелицатой, а Фаиной.

…Совковая лопата, если берешь ее в руки первый раз, кажется страшно тяжелой и неудобной. А в совок надо еще набрать угля как можно больше и кинуть как можно дальше. Хорошо еще, что Василий Евстафьевич дал свои рукавицы. С каждым броском Фаина набирала совок все полнее. Экономя силы, широко отводила локоть назад и бросала уголь в проем двери.

Было жарко. А если налетал легкий ветерок, он поднимал облака угольной пыли. Мелким порошком она сыпалась с ресниц в глаза, щекотала уши, противно скрипела на зубах. Очень скоро все перемазались не хуже кочегаров. Пот лил по лицу, оставляя на щеках светлые промоины. Фаина не хотела и думать о своем светлом выходном платье.

Все участники субботника смеялись друг над другом, сверкая белокипенными зубами да голубоватыми белками глаз. Впрочем, особенно смеяться было некогда. Завтра к вечеру состав должен быть выгружен. Если нет, то его подадут под разгрузку в другой цех, где от угля тоже не откажутся…

Платье прилипло к спине, но бросать работу никак нельзя было. И пусть шуток становилось все меньше, но ритм движения лопат не затухал.

У Фаины от непривычной работы ныла спина, казалось, ее уже никогда не распрямить. Хотелось разорвать стягивающий грудь лифчик, чтобы дышать посвободнее. Но разве она позволит себе остановиться, когда другие работают не разгибаясь? Ни за что в жизни!

Василий Евстафьевич швырнул лопату из вагона, и она зазвенела, скатываясь вниз по куче угля. Он тяжело вздохнул и отер лицо тыльной стороной ладони.

— Кажется, на сегодня хватит. Завтра еще по вагону — и уголь наш. Пугают, что увезут завтра… Кончайте, ребята. Девки тут заметут, и по домам.

Фаина, ощущая предельную усталость, в то же время испытывая новое глубокое чувство удовлетворения и даже гордости, побрела к сестре, домой, на Гальянку.

А вскоре, выбирая делегатов на заводскую профсоюзную конференцию, Василий Евстафьевич предложил кандидатуру Фаины Васильевны Шаргуновой, и все согласились. Она пришла на конференцию в белой кофточке, в темно-синей юбке. На голове алела косынка, о которой она еще недавно только мечтала. Платье, светлое выходное платье, сшитое по последней моде, на полторы четверти ниже колена и с поясом по бедрам, годилось теперь разве что для работы по дому.

Фаина после разгрузки вагонов с углем описала беспорядки на углепомолке, о том, как часто там не бывает угля, что никто по-настоящему не хочет беспокоиться об этом. Два листика из школьной тетрадки исписала убористым почерком и показала секретарю партячейки Василию Евстафьевичу. Тот прочитал, подумал, пожевал губами и посоветовал:

— Пошли в нашу рабочую газету «Труд». Может быть, и не напечатают, а толк будет. Должен же кто-то знать о нашей беде.

Как гром, прозвучала на заводе заметка Фаины Шаргуновой, напечатанная-таки в газете «Труд». Фаину вызвали в партком завода. После долгого и обстоятельного разговора о том, что и как получилось, секретарь комитета, улыбаясь, спросил Фаину.

— Тут мы собирались тебя в комсомол рекомендовать, а теперь нас из-за тебя к большому ответу тянут. Как нам быть, ты не подскажешь, а?

Фелька молчала. Смотрела в глаза человеку, который годился ей в отцы, и не произносила ни слова. А сердцем она чуяла, что не ошиблась. И ликовала, скрывая это застенчивостью и молчанием. Ее рекомендовали…

На заводе произошли незаметные с виду, но испугавшие поначалу Фельку события. Был снят с работы какой-то заводской деятель, который занимался материально-техническим снабжением. На Фаину стали посматривать с нескрываемым любопытством.

Вскоре ее приняли в комсомол, выдали билет. Фаина плохо помнит, как и что говорила в райкоме, как рассказывала о себе. Говорят, постепенно освоившись, она стала рассказывать все. Как голодали, как умирал отец, как о ней позаботилась советская власть…

А вечером — клуб. Народу на этот раз было негусто. Парни где-то успели немного выпить. Плясали под гармонь русского, шестеру, цыганочку с выходом… Потом танцевали фокстрот. Вася Пузыревский, комсомольский секретарь, угостил Фаину большущей порцией пирожного. Потом Эдька Погадаев читал стихи. Фаина стихи не любила, может быть, потому, что не понимала, но ей врезались в память строчки:

Эти строчки вызвали у Фаины щемящую тоску и ожидание чего-то непременно большого, таинственного. И много лет спустя, когда она станет взрослым человеком, эти строчки будут жечь ее, как жгли когда-то сердце красные ягоды рябины.

И вот первое комсомольское поручение. Фаине предложили выступить на траурном митинге, посвященном памяти зверски убитого врагами рабкора Григория Быкова. Ее взволновало это предложение, она боялась, что у нее ничего не получится. Там ведь будут говорить его друзья, старшие товарищи, опытные партийцы… А кто она? В то же время и отказываться не хотелось, да и невозможно было. Комсорг Вася Пузыревский сказал ей:

— Подготовься, товарищ Шаргунова, как следует. Не ударь в грязь лицом! Скажи о Быкове, как о старшем брате. Надо, мол, подхватить выпавшее из рук знамя и нести его дальше и выше. Надеюсь, тебе и так все понятно? Смотри, не подкачай!

О трагедии на Гальянке писали не только городская и областная газеты. «Правда», «Известия», «Труд» также опубликовали материалы о гибели уральского рабкора. Фаина засела за подшивки газет, где когда-то печатались материалы Григория Быкова. Около десятка разных заметок набралось в многотиражке «За металл». Она читала короткие, горячие строки и старалась увидеть, понять этого человека.

Он казался близким ей безрадостным детством сироты-беспризорника, затем батрачонком у богатеев. Он терпел голод и холод, переносил побои, насмешки, обман…

Фаина, читая заметку за заметкой, горячо сочувствовала автору. Тот с волнением писал о начале работы на руднике во время социалистической реконструкции. Вот он с гневом говорит о пробравшихся в их бараки кулаках, как те испортили автогенный аппарат, на котором работал Быков. Несмотря на срыв работы и ремонт аппарата, Григорий вышел победителем в затеянном им соревновании, хотя и далось это нелегко — несколько суток не уходил с работы домой.

Для Фаины эти заметки еще хранили тепло руки, написавшей их, Ей нравились и заголовки, броские, как плакат, и концовки-лозунги: «Сделаем октябрь 1932 года месяцем красного приступа на фронте ударного труда!», «Ударник, даешь вторую профессию!», «Поможем складчиной социалистического труда Уралвагонстрою». Сам Григорий Быков стал экскаваторщиком, внес двухнедельную получку в фонд Вагонстроя.