Галима пела непонятные, тягучие песни, в которых Фельке слышались редкие удары бубна. Напевая, Галима кружилась медленно, широко раскинув руки. Фелька в свою очередь пела деревенские частушки, дробила голыми пятками по примятой осенней траве. Усталые, они шли к матери Галимы, и та угощала их творогом, который звался у них «крут», или поила кислым молоком с водой — «айраном».

Фелька все съедала без остатка, а чашку вытирала кусочком хлеба. Потому что горькие ягоды рябины, которые не годились на бусы, они с Галимой после пляски съедали. А от них появлялся поистине неутолимый аппетит.

Иногда Фелька уговаривала Галиму идти в Николо-Павловку. Фекла доставала из загнетки каленую глиняную чашку. Толченая картошка, сдобренная молоком и яйцом, сверху была нежно коричневая и пахла умопомрачительно вкусно.

Вот и пролетели памятные денечки! В тот год с первым снегом Фельку отправили в город. Он поразил девочку обилием улиц. Вдоль улиц стояло много каменных и полукаменных двухэтажных и даже четырехэтажных домов. Звались эти улицы по-разному: Старобазарная, Кривоколенная, Береговка, Нагорная, Висимская… Вокруг города синели пологие горы. На вершинах торчали церквушки, собор, часовни и старинные сторожевые вышки. Весь город был как бы обнесен зубчатой стеной. За этими синими крепостными стенами Фельке смутно грезился совершенно иной мир, за которым уже непременно был самый край света.

Когда подъезжали к мосту через реку Тагил, чтобы проехать на Гальянку, так назывался поселок заводских рабочих и мастеровых, Фельку поразил завод. В небо тянулись черные трубы. Они были такие высокие, что приходилось запрокидывать голову, стесненную старым материнским платком. Из труб шел то черный, то жидко-коричневый дым. Из других труб, пониже, но зато таких толстенных, что и не обойдешь, подымались клубы пара. За высоким глухим забором кто-то отрывисто, страшно ухал, звенело железо. Стон стоял такой, что мост, по которому медленно ехали сани, постоянно дрожал.

Недалеко от завода, на Гальянке, жила Клавдия Сергеевна, двоюродная сестра покойного Фелькиного отца. У нее был свой дом, большое хозяйство. Рядом с улицей обширный луг, а повыше, на горе, начинался лес. Мимо теткиного дома, по лугу поднималась к большому старому собору на вершине Заячьей горы дорога. Особенно много людей шло по этой дороге в престольные праздники, на рождество и пасху. В доме всегда было людно и шумно, заходили родственники, знакомые дяди, который был на заводе заметным человеком, доменным мастером. Дядю почтительно величали Глебом Ивановичем.

Только в большие парадные комнаты люди заходили не часто. Больше всего разговоры шли в столовой, в передней или в холодной горнице.

Клавдии Сергеевне нужна была нянька, помощница глухонемой Нельке, тоже дальней родственнице Клементьевых. Нелька вела в доме всю черную работу. Помощницей и нянькой должна была стать Фелька Шаргунова, сирота, которую из доброты взяли к себе родные, чтобы вывести в люди.

Фелька работы не боялась и даже делала то, что и не требовали. Уснет Ленька, младший Клементьев, а Фелька и пол подотрет, хотя и чистый он, и мебель протрет чистой влажной тряпкой. Найдет тетю Клаву и спросит, что еще надо сделать. На Фельке всегда теперь чистое, нелатаное ситцевое платье, сыта она каждый день, и у Клементьевых тепло, уютно, чисто и просторно. Но поначалу тосковала Фелька, что нет рядом мамки, Сеньки, смешливой Верки и малышки Марьки. Были бы рядом они, совсем хорошо было бы жить…

Только за уборкой и забывалась немного Фелька. Особенно ей нравилось протирать сухой мягкой тряпочкой только что отчищенные толченым мелом желтые латунные ручки окон и дверей.

Нравились Фельке и чугунные литые подсвечники со всякими фигурами, фарфоровые безделушки на комодах. Вместе с Нелькой они протирали все это. И уж совсем диковинной штукой был старинный клавесин, на котором никто не играл. Там, внутри, переплеталось много разноцветных струн. Если их потрогать, они звенели на все голоса.

А на стенах у Клементьевых висели желто-коричневые и темно-красные ковры. На некоторых был узор, а то и целая картина. Тонкие столбики, легкая крыша, странные люди в непонятных одеждах. А для них танцуют раздетые женщины. Или еще — принц вытаскивает из ножен голубой кинжал, а навстречу принцу идет черно-оранжевый, словно огромный шмель, тигр.

Как-то вечером долго не мог уснуть Ленька. А Фельке уж очень захотелось спать. Она-таки убаюкала Леньку, а сама на стуле заснула, да, видать, слишком крепко. Ленька проснулся, заорал, а Фелька и не слышала. Снится ей, что плавает она в речке Тагил и вдруг тонуть начала. Затягивает ее страшный водоворот. Хочет Фелька крикнуть и не может — вода рот заливает. И вдруг кто-то большой подплыл и больно схватил ее за волосы.

Клавдия Сергеевна была не злая, но тут она тоже крепко уснула, а Ленька, как назло, разорался на весь дом, и никто не слышит. Может, и сама не помнит хозяйка, как дернула Фельку за волосы. С досады, видать.

Подняла Фелька на Клавдию Сергеевну глаза с недоумением. Никто Фельку до сих пор так не будил. В сердце у нее от несправедливости — боль, обида.

Опомнилась, знать, хозяйка, увидела все и не знает, что делать. Выхватила из люльки Леньку, шлепнула его пониже спины, а он еще пуще залился.

— Иди, Фелька, спать, — сказала Клавдия Сергеевна. — Хватит с тебя. Да не засыпай, если к делу приставлена.

Добрела Фелька до своего угла, где была постелена такая же, как дома, дерюжка, только поновее. Рядом похрапывала глухонемая Нелька. Легла, свернулась калачиком. Уснуть хотела сразу, да не смогла. Закипели вдруг на глазах слезы, прошила маленькое сердечко тонкая игла обиды. И заплакала Фелька, сдерживая рыдания. Плохо помнит, как заснула.

И приснился Фельке сон…

Пришел будто бы с работы домой Глеб Иванович, хозяин дома, где Фелька теперь жила. А Феля уже большая, как Нелька. Только слышит все и говорить умеет. А Глеб Иванович подмигнул Фельке, шлепнул ее пониже спины, как Клавдия Сергеевна Леньку, и сказал двум дядям, которые с ним пришли:

— Вот ведь какие дела! Советская власть — самая замечательная. Лучше ее нет. Только тоже, куда она без металла? Сталь ей, ой, как нужна. Да и чугун тоже. А кто их дает? Не Фелька же. Мы даем власти и сталь, и чугун. Без этих вот наших с вами рук любая власть — никуда! А кроме этого, что? Разве у нас русской души нет? Кабы не добрые люди, куда делись бы чужие сироты да убогие? Пропали бы под первым забором… Правда, Фелька? Да что она понимает? Так только числится в человеках. Ладно. Брысь на кухню!..

Удивляется Фелька во сне, как это ей, маленькой, говорит Глеб Иванович такие слова? Ведь он так разговаривает только с Нелькой. А Нелька ведь ничегошеньки не слышит. И говорить не умеет… Почему? Зачем?

…Настало и такое время, когда Фаина стала просыпаться в своем марлевом шатре по утрам. Раньше, промучившись ночь в полубреду, в кошмарах и бессоннице, она по утрам была в глубоком забытьи.

Врачи, медсестры, санитарки, привыкшие ко многому, были все же как-то особенно обеспокоены судьбой Фаины. Все они знали, что строго-настрого запрещено говорить о болезни, ее исходе в присутствии самого больного. Но так как Фаина большую часть суток долгое время была без памяти, то сначала врачи и медсестры стали кое-что говорить насчет ее будущего. Потом за обычные пересуды взялись санитарки.

Так Фаина узнала, что ей грозит неподвижность. Тонкая, нежная кожа на сгибах суставов, сделавшись прочнее и грубее, потом не даст полностью разгибаться ни ногам, ни рукам. Узнала она, что конец лечения — еще не конец ее мучениям. А лишь начало других, едва ли не худших терзаний.

Впервые услышанное ею слово — контрактура — пугало уже самим звучанием. Хотя означало оно всего лишь сопротивление движению.

Не на шутку устрашилась неподвижности Фаина. Ведь еще и тридцати нет. Как же ей жить без движения?