Перед самым отъездом в Синекаменское приехал из Сибири Яша. И сразу разыскал Фельку. Чуть не всю светлую июньскую ночь простояли они под большим старым тополем на берегу пруда. Тополь временами шумел густой кроной, листья касались лиц. Яша обнял Фельку и хотел поцеловать, но она отодвинулась и сказала, что не надо этого, что они и так всю жизнь будут вместе. Вот тогда…

Долго молчали, смотрели на пруд и слушали себя. По пути к общежитию Фелька разговорилась, стала рассказывать о себе.

— Ой, какая же я еще глупая! Как работать начала в столовой, все хотела сладкого поесть. Так, чтобы досыта. Вот получу деньги, подойду к магазину и смотрю через стекло на конфеты да на пряники. Сама думаю: зайду сейчас, куплю фунта два сразу и все съем. Потом повернусь, пойду домой, а с дороги опять меня к магазину тянет. Снова подойду и смотрю, выбираю, что получше купить… Так ведь и не купила. Ну, там немного к чаю возьмешь — и все.

Они шли вдоль тихой улицы, держась за руки, а Фелька все говорила и говорила.

— А осенью этой мы Сеньку женили, брата. Он теперь на курсах учится, на машиниста. Хочет на экскаваторе работать здесь, в горе Высокой. Его дядя Егор устроил, у него там знакомых полно. Так вот, позвали меня готовить на свадьбу. Ну, там варить, жарить всякое… А я что-то устала, спать хочу, прямо до смертыньки. Вот сейчас упаду и усну. А дела невпроворот — и то надо, и другое, и третье… А тут я придумала. Вот сейчас, думаю, понесу тарелки, споткнусь, разобью их. Ну, все увидят, что я не могу, и прогонят спать. Иду, иду я с тарелками и, что ты думаешь, вправду споткнулась. Что тут было! Страх… Прибежали, охают, плачут, меня ругают на чем свет стоит. Говорят, руки бы у тебя отсохли и еще там по-всякому. И прогнали, конечно, увидели, что я не в себе сделалась. А мне вдруг так стыдно стало… И сон пропал. Хоть убей, не засну никак и все тут. Так всю ночь от обиды и проплакала…

В темном уголке у дома Фелька неловко ткнулась губами в щеку Яше. Тот сначала опешил, а потом схватил Фельку и крепко-накрепко поцеловал в губы.

— Я приеду к тебе в Синекаменское, ладно? Обязательно приеду.

Сначала Фаина не обращала внимания на то, что Василий Георгиевич очень редко заходит в палату, хотя его можно было видеть проходящим по коридору хирургического отделения. Не было его и тогда, когда Дорогавцев предупредил ее о предстоящей пластической операции — пересадке кусочков здоровой кожи с бедра в центр незаживающих язв, образовавшихся после особенно глубокого ожогового поражения.

Надо сказать, что пересадка кожи в то время была новой, длительной, болезненной операцией. Чтобы действовать наверняка, не боясь отторжения ткани на новом месте, применялся метод так называемого шагающего стебля.

Такая операция длилась месяцами.

Конечно, у человека никогда не вырастет ампутированная рука или нога. Но ведь отрастают же у человека волосы и ногти, появляется на месте ожога и новая кожа…

Василий Георгиевич, разумеется, знал о предстоящей сложной и длительной операции, к которой готовили Фаину. Не мог не знать. И Фаина стала смутно догадываться, что Василий Георгиевич просто-напросто испугался ее увечья. Ей стало понятно, почему он отводил глаза, когда бывал на обходах, почему спешил выйти из палаты первым, почему ни разу не остался, не пришел поговорить, не утешил, не проявил участия…

А ведь когда-то… Когда-то он искал встреч, находил в них радость. Первый раз она увидела этого аккуратного, высокого человека года за два до войны. Чем-то он напоминал ей Яшу. За самоуверенностью и желанием быть непохожим на других у Василия Георгиевича проступала несамостоятельность, раздвоенность в поступках, поведении, в разговорах. Словно бы он не доверял сам себе. И даже это привлекало Фаину. Хотя именно несамостоятельность, раздвоенность Яши нанесла Фаине самую глубокую душевную рану.

На вечере в клубе металлургов как-то с ней заговорил молодой врач, которого прислали в хирургическое отделение новой больницы. Василий Георгиевич оказался или показался Фаине интересным собеседником, не давал, как другие, «воли рукам», много рассказывал о себе и работе. Фаине он был еще симпатичен и тем, что не докучал признаниями в любви и предложениями жениться. Однако она понимала, что всем своим поведением Василий Георгиевич давал ей понять, что у него по отношению к ней самые серьезные намерения.

С тех пор как-то повелось, что изредка он приглашал ее в клуб, на вечера и учил танцевать модные танцы. Особенно ей нравилось танцевать танго, быстрый фокстрот. Новый знакомый водил легко, постоянно заботился о ней, смешил, был внимательным и нежным.

Но и он не остановился на этом. Пригласил однажды на холостяцкую квартиру, угостил ужином, вином. Как-то само собой оказалось, что близко уселись рядом на диване… И просидели так всю ночь.

Фаина стала собираться домой, когда уже начал брезжить рассвет. Василий Георгиевич был особенно внимателен и нежен. Удовлетворенный и успокоенный подтверждением каких-то одному ему ведомых догадок, он торжественно встал на колени и попросил Фаину быть его женой. В отказе Фаины ему почудился непонятый каприз или кокетство. «Скорее всего, — думал он, — это традиционное крестьянское правило — отказываться два раза, а на третий раз без чувств падать в объятия…» Он покорно, во второй раз попросил Фаину стать его женой.

— Не надо меня просить, Василек, — грустно ответила Фаина. — Я ведь не притворяюсь. Обещала я одному хорошему человеку. Не могу ни за кого пойти, пока он не откажется или не женится на другой.

Василий Георгиевич, наверное, сильно обиделся. Встал с колен и как-то нервно отряхнул брюки. Вымученно улыбаясь, он проводил ее до ближайшего переулка, поцеловал в лоб, как покойника, и понуро поплелся обратно.

Неведомо какими путями родне стало известно, что она ночевала у молодого доктора и что отказалась быть его женой. Сестра Вера, встретив ее, начала упрекать, учить уму-разуму.

— Не надо, Вера, — тихо попросила Фаина. — Раз уж я за Яшу не пошла, то за этого — тем более. Все они зачем-то жалеют меня, о моем будущем заботятся, жизнь мне облегчить хотят. А мне их забот и жалости не надо. Домработницей я ни у кого не буду. Я по-своему жить хочу. И сама всего добьюсь, чтобы меня никто ничем попрекнуть не смел. Чем я хуже Дуси Виноградовой?..

Фаина долго еще говорила, а Вера помалкивала и с родственным сожалением смотрела на младшую сестру. Нет, решительно девка не знает, чего хочет…

Так и расстались сестры.

Перед началом операции у Фаины побывало много народу. Несколько раз приходила Вера, то одна, то с племянниками. Ребятишки были робкие, бледные. Сестра говорила, что Егор сутками не вылезает из экскаватора, что порой убежал бы лучше на фронт, чем постепенно убивать себя в надоевшей железной яме.

У них на улице Подгорной почти половина соседей получили похоронные. Как сойдутся бабы, так вой да причитания. Они, глупые, еще завидуют Вере, что у нее муж дома. Никто из них не знает, что Егор болен, у него язва желудка. И в редкие часы, когда он бывает дома, Егор подолгу простаивает на коленях у кровати, от боли не в силах подняться.

Приходили мужики с домны, принесли копченой рыбы, яблоки, банку варенья. По тем временам все это стоило бешеных денег. Но мужики успокоили ее, сказали, что помог профсоюз, а продукты достали из распределителя для высшего командного состава. Кольша из подсобного на канаве стал подручным горнового, гордился этим.

В жизни каждого человека бывают такие дни, которые живы в памяти, пока жив сам человек. Такими стали для Фаины несколько дней, проведенных на соревнованиях лыжников.

Перед окончанием курсов инструкторов-кролиководов, в самом начале тридцать третьего года, Фаину включили в лыжную команду спортивного клуба «Пищевик» и отправили на соревнования под Свердловск. Она впервые попала в круговорот сверстников — молодых, шумных и невыразимо счастливых.