Еще прежде, чем Юу успел даже сморгнуть, когтистая рука, очумев, легла на кресло следующее, закончив с тем в два раза быстрее, затем – взялась за третье...
Когда до прошитого мальчишки дошло, что его вот-вот схватят и пора немедленно делать ноги, когда вместе с тем сил на сопротивление не осталось от слова совсем, а сердце истерзанно забухало во рту, чертово когтистое чудище выдрало последнюю кочку на пути к своему лягушачьему принцу, оскалилось обнажившимися зубами, и Юу, успевший сделать ровно одно безнадежное движение, тут же оказался перехвачен длинными стальными стержнями за тощее горло. В следующее же мгновение его с грубостью перевернули, швырнули, вдавили в спинку кресла костлявой спиной и, что самое страшное, отодрали вместе с тем от пола, чтобы проклятый психопат, удерживая свою добычу на обескураживающем весу, будто та была пушинкой мотылькового брюшка, спокойным, неторопливым, размеренным шагом спустился вниз, установил поблизости от затушенного кострища кресло, вжал то задней ненадежной деталью в изгиб содрогнувшейся стены.
Творил он нечто со всех сторон ненормальное: удерживал, легонько надрезал когтями ноющую шипением кожу, придвигался следом сам, нависая так низко и так безумствующе близко, что у Юу не хватало воли духа толком забиться, попытаться сделать хоть что-нибудь, кроме как хвататься пальцами за мучающие его когти, таращить глаза и почти не дышать, надеясь раствориться глупым бесполезным телом в трухлявой растерзанной обивке неудавшихся прошлых времен.
Даже раскрыть рта и пролаять заслуженного седым проклятья - и того не получалось, потому что драка - дракой, в драке Второй мог при некоторых обстоятельствах побыть хорош, в драке имел достаточно неплохие шансы, в драке и для драки был изначально создан, как бы белохалатные идиоты ни пытались это перефразировать под второсортную мораль о спасении сокрушающегося мира, а вот с убивающими его незнакомыми чувствами справляться совершенно не умел. Наверное, он даже изначально не должен был их испытывать. Наверное, в заложенной в шкуру программе случился непредвиденный сбой, делающий его жалким и бессильным перед пожирающими вербными глазами, но тело, наплевав на догадки, страхи и доводы, немело, губы немели тоже, надутые шары легких прокалывались под внутренними иголочками, и этот вот Аллен Уолкер, неотрывно заглядывающий бескрылому в зрачки, зачем-то все наклонялся, все приближался, все втекал в запретное для соприкосновений нутро, раздвигая проникающими дальше допустимого пальцами трескающуюся болящую радужку...
Когда его ухватили пятерней за подбородок - Юу вздрогнул, едва не взорвался кровавыми ошметками, жалобно и бессмысленно стекая незавидным тельцем вниз, пытаясь спрятаться, укрыться, отыскать хотя бы один подходящий ответ на то, что здесь и сейчас происходит, но так или иначе оказавшись не в силах сделать ничего - теперь хозяином его жизни становился Уолкер, теперь только Уолкер принимал единственные для них двоих решения, мастерски внедряя внутрь сердца свою волю, и Уолкер, играющий в понятную только ему игру, очевидно не собирался никуда пойманной переломанной бабочки отпускать.
Белое лицо с красным шрамом оттенка свежей розы, все еще сжимаемой в подрагиваемых холодных пальцах, приблизилось, опустилось ниже, прожгло навылет глаза, чтобы в тех застряли соленые капли готовящейся вот-вот пролиться ртути. Пальцы подняли послушную голову выше, губы приблизились теснее, и когда шут заговорил - Второй отчетливо почувствовал и запах, и вкус, и дух его дыхания, внедряющегося в трепетно расширяющиеся ноздри, охваченные пороком временного удушья.
- Если ты так хочешь знать, что такое настоящая отрава - то хорошо, я попробую тебе подсказать. Те бочонки, которые ты нашел - в них вода, да. В них замечательная вода, которая не портится ни от времени, ни от гнили, ни от попадания в нее инородных организмов, просто потому что любые организмы она сама убивает. Убивает и переваривает в прямое продолжение себя самой. Прекрасная радиевая вода в хранящем вечную прохладу ревигаторе - ниспосланное счастье для утопающих от жажды пилигримов, сердце мое, не правда ли?
- О чем... о чем ты... говоришь, дурак? – Юу, хоть и не особенно старался, не понял ни одного из обращенных к нему слов. Юу остро чувствовал, что и с той водой, и с самим Уолкером творилось что-то не то, но связать концов по привычке не мог, осмыслить - тоже, и по коже продолжали сновать донимающие колючки, нервозно покалывая в накрытые кожей да хрупкой косточкой почки. - О чем ты болтаешь, если...
- О том, радость моя, - чертов Уолкер, потеряв последние отсохшие мозги, почему-то вдруг оказался настолько низко и настолько близко, что у Юу треснуло сердце, и, черти, в его случае, где давно задействованы нитки, лески и пришитые дополнительные клапаны, это, наверное, вовсе не было никакой дурацкой метафорой. - О том, что пока ты не познакомишься с настоящим миром поближе и не поймешь, что он на самом деле из себя представляет, тебе волей-неволей придется прислушиваться к моим тебе советам, потому что иного я попросту не допущу. Я не знаю, насколько удивительными могут быть особенности твоего организма, но хорошо понимаю, что во всей Вселенной, которой нам даже не постичь, ничего неизнуряемо-бесконечного нет: любая батарея однажды перегорит, если не оставлять ей времени на отдых и не пытаться ее сберечь. Поэтому просто смирись. Просто смирись с тем, хороший мой, что тебе придется забыть о том, что я сочту для тебя недопустимым, и радиевая вода... О да, славный. Она, увы, как раз-таки недопустима.
Чокнутые губы изогнулись, исковеркались, отнимая всякое желание с ними спорить - зачем спорить с тем, кто на всю голову одержим, кто все равно тебя не услышит, даже если ты засунешь ему в ухо проклятый фитиль, динамит да наждак в попытках прочистить замусоренный серой слух?
На последних силах, слившихся с дурманящим рассудок розовым ароматом, Юу попытался все-таки оттащить со своего горла неотцепляемые когти, но добился лишь того, что порезал об острые сколы пальцы, захрипел, стек грядой алых капелек. В бешенстве вскинул глаза, намереваясь высказать хоть что-нибудь обидное, даже плюнуть придурку в морду, если это понадобится, чтобы привести того в прежние чувства...
И вдруг - застыл, только распахнув дрогнувшие из самого нутра глаза, когда Уолкер, обласкав ему кончиками пальцев поддернутый подбородок, соскользнул за ухо, переплелся изучающей кожей с волосами. Бесстыдно за те дернул, потянул на себя и, пользуясь разгоревшимся на детском полуубитом лице невменяемым недоумением, склонившись еще ниже, чтобы порвать снарядом последнюю грань, прижался губами к его губам, с первого толчка пропуская в раскрывшийся в поражении рот настойчивый жаркий язык, забивший собой все оставшееся для воздуха пространство, как каштановые листья забивают по осени покрывшиеся сажей франклиновы дымоходы.
***
- Скажи… Скажи мне уже, что... что такое твой чертов... «радий»...? - голос - тихий и невнятный - прошелся над пыльными театральными панорамами, покружил кипарисовой вуалью над белой и темной головами, налип на потолок тусклой раздавленной звездой и скатился по щеке на подушку из Уолкеровского плеча, к которому Юу, сам того до конца не понимая, прижимался, сбереженный окутывающей его плечи рукой.
Рот все еще горел от недавнего, первого и такого раннего поцелуя, о факте существования которого Юу раньше и не догадывался, и даже чертова проглоченная рыба с лошадиной головой, которую Уолкер все же умудрился в него запихнуть, не смогла отравить познанного нежного причудливого вкуса, до сих пор слизываемого юрким розовым языком с десен, зубов, языка и щек.
