Озлобившись, ощерившись, запылав той ненавистью, которой до сих пор почти никогда не испытывал, плевать желая, что там случится дальше и отыщут их или нет, он, прорычав безногой измученной тварью с темных этажей, в сердцах ударил кулаком по железному борту проклятой предложенной миски, запуская сраную говядину в непродолжительный мусорный полет.

      Тарелка подпрыгнула, перевернулась через саму себя, плюхнулась в стороны мерзкой густой похлебкой, с чавками попадавшей на пол, на стены, на стол, на не успевшего отскочить с ее траектории Уолкера. Спустя половину секунды грохнулась следом и сама - завизжала нержавеющая сталь, упала ложка, пророкотал алюминий, потекли по полу жирные пищевые разводы, застыл с занесенной у рта ложкой непонимающий ни черта тупица-Уолкер.

      Быть может, он и хотел спросить. Быть может, и Юу ждал, что он это сделает, чтобы хоть как-нибудь скрасить, смягчить проклятый ночной поход, провалившийся настолько, что лучше бы он никогда и не случался. Быть может, что-нибудь бы еще и могло склеиться по разбросанным стеклянным кусочкам, но Юу, не знакомый с терпеливостью как с данностью, слетающий на истерики намного быстрее, чем иные успевали поспевать за ходом развернувшей их задом жизни, спрыгнул на ноги, со злобой пнул проклятую посудину, отбросив ту подальше с черных углистых глаз.

      С еще большим бешенством наступил подошвами туфель на мясное месиво, хмуро косясь на Уолкера, всем своим видом спрашивая: ты, выходит, так сильно любишь свою проклятую жратву, да? Почти боготворишь, господин экзорцист? Ну, так и получи, получи, скотина!

      Он прыгал на ней, лягался, лупил, сплевывал от досады и отвращения, проклинал сквозь зубы, распаляясь лишь еще больше оттого, что белый шут его не останавливал, белый шут не двигался, только продолжал и продолжал смотреть этой своей серьезной, все зачем-то понимающей и вместе с тем ни черта не соображающей миной...

      А потом вот, не успокоившись, но опустив в унынии руки и впервые сообразив, как все это, наверное, было до тошноты тщетно и мелочно, бессмысленно и беспринципно, сжав пальцы в кулаки, стиснув зубы, поспешно поплелся из проклятой столовой прочь, уперто, пусть и через новую миниатюрную смерть, запрещая себе оглядываться назад.

      Ни за что.

      Никогда.

      Никакого «назад», никакого «к нему», никакого «больно».

      И пусть этот хренов Уолкер, раз ему так хочется, хоть всю ночь проторчит там, чтобы наутро уже не вернуться к нему обратно.

      Потому что кто, ну кто станет иметь дело с ненормальным, на все чертовы этажи прославленным этими своими гребаными психопатическими доблестями, недорослым идиотом?

      Кто?

Глава 5. Укрощение разума

      Ни в какой столовой Уолкер не остался, даже жрать, сволочь, почему-то не стал - запихал на ходу в пасть то, что успел высыпать на говяжью тарелку, ни черта не попил, торопливо слил в раковину припасенную банку прожурчавшей желтой мочи, бросился следом. Догнал. Пошел, хоть никто и не просил, рядом со своей чертовой беззаботной полуулыбкой.

      Юу продолжал мастерски выкаблучиваться, все опаленнее беситься, демонстративно отворачиваться: на все вопросы отводил взгляд, вскидывал подбородок, дергал плечом. На все попытки прикоснуться и развернуть обратно к себе строптивой мордахой – дичало шарахался, злобился, всем своим видом демонстрировал, что нет, не будет он никому подчиняться, что пошел ты в жопу, что я тебя больше не знаю и заговаривать не собираюсь, тупой седой ублюдок, так что хватит, так что вали.

      Кусался, отпугивая ловкость рук некогда бродячего акробата, и теперь оставшегося акробатом тем же, с той только разницей, что больше за свои фокусы не получал ровным счетом ничего.

      Щелкал оголенными зубами.

      Показывал вскинутый прутиком средний палец, с выплюнутым презрением тыча тем практически под шутовской нос – ну, или не совсем под нос, а насколько доставал по росту. Отдавливал пятками да ступнями ноги, намеренно пытаясь наступить на те хорошеньким прыжком. Лупил под колено, долбился сжатым деревянным кулаком о бедро, толкал, грубил, в меру своей фантазии издевался, и все больше распалялся от идиотских вопросов такого же идиотского Уолкера, заключенных теперь в одно-единственное «зачем?». Да откуда он только мог это знать, а?! Этого-то почему никто не понимал?!

      Причин ведь может отыскаться пугающе много: не то приревновал к тупой пережеванной говядине, дослужившейся до прекрас, поклонений и защит, не то просто выбесился, что никто его не стал принуждать ее есть и сбегать отсюда этой же ночью, потому что ну мало ли, что он говорит? Сказать можно много чего, а в реальности-то все может оказаться капельку иначе - почему этого тоже никак нельзя понять, тупые вы человеки?

      В итоге они, незамеченно доведя друг друга, не разговаривали всю ночь напролет, Юу тоже не спал всю эту самую чертову ночь, ворочаясь с боку на бок под холодной сползающей простыней, привычного греющего света не зажигал - почему-то теперь стеснялся, почему-то не хотел.

      Слушал, как на полу ерзает неупокоенный Уолкер. По-своему стыдился. Думал, что можно было бы его попробовать позвать к себе, места бы как-нибудь хватило на двоих, но при одной мысли о том, чтобы спать вместе, втиснувшись друг в друга, его снова переклинивало, злоба поднималась с новой силой, да и рассудок еще пока понимал, что опасно: вот так вот уснут оба, проспят до самого полудня, а сюда кто-нибудь тем временем придет, заявится, не посчитав нужным постучаться или предупредить, и срать, что Уолкер как будто бы подпер изнутри дверь табуреткой да мелкой тумбой - один хер всякое может случиться, в то время как на него и так скоро такими темпами станут очень и очень косо посматривать, наверняка подумывая - а не заморозить ли его все-таки к чертовой матери, пока вконец не утопился в прогрессии неизлечимых, пусть и их же рукой насланных, галлюцинаций? Им-то всем не объяснить того, что твердо понимал сам Юу: даже если он немножечко сумасшедший, даже если проблемный и двигается вслед за небесными фазами, то ничем и никому его сумасшествие не угрожает. Не угрожает же. Честно.

      Сами разве не видят?

      Уолкер просидел на полу, залил мочой еще две выпотрошенные таблетные банки, пожаловался в пустоту на жажду. Юу отвернулся лопаточной острой спиной, накрылся с головой простыней и старательно делал вид, будто занят, будто сладко дрыхнет, будто не слышит, хоть и на самом деле просто тупо лежал да разглядывал шарящиеся тут и там тени.

      Наутро, продолжая хранить упертую доставшую тишину, Второй тоже ушел безо всяких прощаний или предупреждений - просто вышел за грохнувшую дверь, дождался там пожаловавшего сегодня с утра редкого ворона Сирлинса. Выслушал гребаный проповеднический нагоняй о том, что он нынче ночью половине перепуганного отделения мешал воплями юного опасного шатуна спать, безразлично проигнорировал не то одобрительный, не то просто так смех и, тоскливо покосившись на оставшуюся за спиной дверь, совсем сник, не испытывая по поводу скорой рутинной смерти никаких особенных переживаний: умрет себе и умрет, только снова даже жалко, что непременно придется проснуться. Ведь придется же, да?