- Ешь.
Юу, озадаченно прищурившийся, ни его стремлений, ни мыслей, ни желаний все еще ни черта не разделял.
- Зачем? - спросил.
С подозрением принюхался, склонив пониже растрепавшуюся в ореоле сбитых волос голову. Вдохнул полной грудью чего-то очень липкого, трупного, неприятного, отозвавшегося в желудке задумчивым отторжением. Поспешно отодвинул было от себя миску обратно, испытывая брезгливость даже от необходимости держать ее в отказывающихся пальцах, но тут же напоролся на проволочный взгляд одержимого седого недомонаха, все еще свято, кажется, верящего в непорочность любого проявления своей чертовой возлюбленной жратвы.
- Ешь, давай, - непреклонно потребовал он снова, придвигаясь ближе, делаясь каким-то вконец незаслуженно резким, холодным, грозным, неоправданно высоким. Притиснувшимся. Как никогда особенно близким. Покрутил в пальцах этой своей клюшкой, разбрасывающей направо и налево сочные похлебочные брызги, приподнял повыше миску, а затем, совсем уже сбрендив, и вовсе наступил так плотно, что уперся коленями в боковину стола, а мальчишке поспешно потребовалось отпрянуть назад, чтобы только ни в коем случае не соприкоснуться телом к телу, потому что...
Да просто потому что.
Страшно же.
Вот сейчас, теперь – страшно, хоть и никаким трусом Юу ни в жизнь не был.
- А если не буду? Что станешь делать тогда, чертов придурок? - правда, как бы там страшно ни было, сдаваться Юу не собирался, а о страхе его никому извне не узнать, пока он не скажет о нем сам, что было равносильно тому, чтобы не узнать никогда. Демонстративно приподняв брови, Второй выпустил из пальцев отвратную тарелку, поставил ее рядом с собой на звякнувшую столешницу. С вызовом сложил на груди руки. Дерзко вскинул подбородок, стараясь держаться высокомерно и гордо, хоть и явственно чувствовал себя этакой маленькой черной мышью под недовольным прищуром пришедшего по мышиную душу белого доктора. – Силой, что ли, заставишь?
Он сам не знал, чего дожидался. Он сам не знал, к чему все эти нелепые игрища, когда можно было попытаться объясниться по-нормальному, будучи уверенным, что Уолкер – он не такой уж идиот. Уолкер прекрасно поймет, если ему сказать, что он не хочет всего этого пробовать, потому что выглядит мерзко, потому что ему неплохо и на стерильных безобидных таблетках, потому что тело его создано капельку иным и потому что не особенно ему хочется пытаться становиться таким же человеком, когда все равно никакой он не человек. Еще можно было вспомнить, что если он что-нибудь не то съест и с ним что-нибудь не то приключится - то завтра это неминуемо заметят, раскроют, просканируют, все-все о его ночных похождениях разузнают, и проблем тогда появится столько, что страшно даже представить: ну вдруг они решат, будто он стал вконец непригоден и надумают его немедленно удалить?
Наверное, нужно было просто все это как-то идиотскому несведущему Уолкеру разъяснить на чертовых пальцах, а он продолжал выеживаться, играться, дразниться, вести себя так глупо и так ни о чем, делая вид, будто такой вот весь упрямый да до тошноты избалованный, но...
Но когда Аллен, отставив свою миску, вдруг уперся по обе стороны от его ног спружинившими напряженными руками, когда наклонился и притиснулся так близко, что дальше отползать было уже попросту некуда – позади осталась одна сплошная стенка, - во рту пересохло, сердце, зашевелившись, раздулось, и Юу, пригвожденный чужим изучающим взглядом, чужим невыносимо-сладким запахом, чужой чертовой глыбой привлекающего к себе роста, нависшего сверху, почему-то перехотелось и говорить, и объяснять, и все, все остальное на целом свете еще.
Только вести себя как можно скотинистее, чтобы наверняка привлечь больше чертового желанного внимания, заставить сорваться и напороться на что-нибудь со всех сторон дерьмовое, болезненное, но бесспорно интригующее, только и пригодное, что для таких вот сошедших с ума Вторых, не умеющих принимать добрую руку да теплую ласку.
- Силой... - Уолкер прильнул еще ближе, еще темнее, заставляя приподнять следом лицо, столкнуться глазами в глаза, закусить в ожидании губу. Краем сознания Юу почувствовал, что еще каких-нибудь три сантиметра - и руки их, оставленные на холодящей столешнице, пересекутся, и будет странно, и что-то в этой чертовой животной давке его все больше, все безнадежнее увлекало, притягивало, расставляло по понятным, надиктованным природой местам: если Уолкер прекратит юлить и докажет свое превосходство, Юу без проблем примет его над собой. Ему так вообще будет удобнее, ему будет неоспоримо лучше, потому что по-хорошему, с согласия с самим собой, пойти навстречу не получалось. Потому что упрямый балбес, потому что гены в него внедрили подозрительные, непонятно чьи и откуда, потому что удобнее мыслить по-звериному, чем по-человеческому: у людей слишком много условностей, доброй решающей воли и проблем, а у животных чертова пресловутая иерархия. Сломаешь - станешь вожаком. Станешь вожаком - делай, что захочется, никто тебе не скажет никакого «нет», потому что за него ты вправе и загрызть.
Юу ждал, Юу нервничал, Юу по-своему тянулся вперед, в предвкушении неизвестного подрагивал внутренним напряжением, с отвращением вдыхал мерзостные запашки перемолотой человеческой пищи, к которой притрагиваться не собирался все равно: мерзко и чревато, что-то поломается внутри, отойдет контакт, это уже будет все равно никакой не он.
Правда, прождав с целую раздробленную вечность и поняв, что ничего не происходит, что у проклятого седого то ли кишка чересчур тонка, то ли из-за голода случилось глобальное отупение, Второй, заранее взбесившись, поторопил, взрыкнул:
- Что силой-то? Так заставишь меня, если я пошлю тебя к чертовой матери, придурок?
Он так хотел услышать «да», рисуя на него зубастыми губами острый сопротивляющийся оскал, что...
Услышал, конечно же, кое-что совершенно иное, как это всегда случается с самыми сокровенными из желаний, в которых со временем даже перестаешь сомневаться – настолько уже близкими они становятся, чтобы допустить, будто почему-то могут взять да и не случиться, или случиться с кем-нибудь совершенно другим, пусть все время неизменно казалось, что все до смеющейся болезности просто:
- Нет, - надрезав все взмыленные детские надежды, качнул головой упрямый седой клоун. - Силой я тебя заставлять не стану, славный. По крайней мере, не на этот раз. Хватит уже с тебя «силой»...
Вслед за этим он поспешно отстранился, отвернулся, нацепил на лицо тупейшую из возможных улыбок. Протянув руку, попытался потрепать по лохматым намокшим волосам, пусть Юу и извернулся, пусть и сжал до хруста и царапин кулаки, пусть и видел, что улыбка проклятой гадины бессовестно врет, что проклятый человек бездарно притворяется, что даже он – единственный, кого захотелось принять - не может стать с ним до конца честным.
Осознание этого выбесило почти так же нестерпимо сильно, как и то, что рядом продолжала вонять да гнить та дрянь, которую тупица в полслова окрестил подпорченной говядиной, но когда седая морда еще с немного пошлялась, пошарилась, отыскала кусок «черствого черного хлеба, отбракованного фермерским хозяйством, потому что на нем так зачем-то и написано», когда уселась со своей миской и шматком этого самого «хлеба» на пол, разбросав длинные ноги и принявшись торопливо пожирать, при этом, сволочь, конечно же морщась, но в упор не признавая, что Юу был прав - пища здесь отстойная, мальчишку вконец переклинило.
