Как хоть кому-нибудь на этом чертовом свете заглянуть теперь в глаза.
Глава 4. Dance d'Amour
- Эй... ты… Выта... вы... пожал...
Говорить было так трудно, как почти никогда; слова срывались, слова ломались по тройкам и четвертям, маленький розовый язычок заплетался о зубы, вываливался изо рта, скользил по губам, стекал с уголка по подбородку вспененной слюной, и Аллен бесился на самого себя, бесился, что не мог его понять с первого раза, с половины доверившегося звука, слова, чего угодно еще, лишь бы только не заставлять лишний раз мучиться.
- Что, хороший мой...? Что я должен сделать?
Уолкер испытывал страх: острый, зловонный, пропахший трусливым скунсом в черно-белую полоску и грязной мокрой крысой из котельных подвален, где кто-то когда-то разлил забродившее вино; седой экзорцист нависал над задыхающимся мальчонкой, с трепетом и безумством глядел на посиневшие вздутые вены, на закатывающиеся сужающиеся зрачки, на припухшие приоткрытые губы, не находящие сил даже на то, чтобы сомкнуться; мальчик больше не владел над собственным телом, тело без спросу дрожало, тело не подчинялось ни одному позыву, будто, оставаясь здесь, ускользнуло далеко-далеко, отыскав себе нового хозяина, и от вида багряных пятен, расползающихся по юной коже, Уолкеру все отчаяннее желалось склониться и хорошенько проблеваться.
- Выта... вы... чер...
В следующее мгновение Аллен почти поверил, будто Юу вот-вот заплачет от связавшего его озлобленного бессилия, и, наверное, тот бы так и сделал, тот бы снова сорвался, демонстрируя то, что считал недопустимым позором вторгшемуся в его жизнь чужаку, но слезные железы тоже теперь принадлежали кому-то другому, и темные, с крапинками кровоподтеков, глаза оставались сухи, только влажно блестели налитые сосудами белки.
Обессиленный, не могущий ни пошевелиться, ни вдохнуть глубже, чем получалось у окостеневших легких, он тускло и блекло смотрел в потолок, чувствуя, как устало сползаются реснитчатые веки, как сил не остается воспротивиться даже их движению, как все неохотнее шевелятся губы, а внутренности продолжают болеть, внутренности разрываются под невидимыми пальцами в белых проспиртованных перчатках; хотелось заорать - не оралось. Хотелось рассказать об этом чертовому Уолкеру и попросить того что-нибудь сделать, хоть чем-нибудь помочь, но не рассказывалось.
В конце концов Юу сокрушенно сдался, волевым усилием прикрыл рот, закрыл отяжелевшие глаза, глубоко уже наплевав, поймет его седой клоун или нет - через несколько часов все должно было так или иначе пройти само, его тело справится быстрее, чем тело любого другого человека, и там он сможет, наверное, все немножко объяснить, обо всем, ворча, поговорить, потому что Аллен этот не отцепится, а сам он...
Сам он тоже вот почти раскололся, почти притерся не молчать, а разговаривать.
Уже в темноте, уже в привычном своем вакууме, который даже не позволял по-настоящему уснуть, мальчишка вдруг ощутил, как седой прихватывает капельные шнуры на его венах, как берется за присоски тех трубок, что крепились ко лбу, оглушая уши и мозг постоянством белого точечного шума. Как чертыхается, потому что из разъема вынутых иголок, конечно же, тут же заструилась багрянцевая кровь, и глупый дурак, так и не понявший, с кем имеет дело, бросается к шкафам, к тумбам, переворачивая таблетки, выискивая хоть где-нибудь клочки ваты, бинты, марли, что-нибудь, возможно, обеззараживающее - как будто в упор не видит, дурак, что никакая зараза к мальчишке не прилипнет, что он ее всю все равно перетерпит, что он же, черт, живучий.
Живучий, как один из тех проклятых тараканов, что имеют смелость время от времени шастать по запретным для всех иных этажам.
Проваливаясь все глубже и глубже в омут чистой незапятнанной боли, дробясь и умирая, умирая и воскресая новые созвездия неисчислимых раз, Юу чувствовал, как чужие руки торопливо раздирают марли на его рукавах, как раздвигают их, как поспешно обтягивают марлями новыми, чистыми, свежими. Как что-то вышептывают непонятные седые губы, как эти самые губы, хоть их никто и не просил, касаются лба, глаз, щек...
Юу чувствовал, чувствовал, слишком хорошо все чувствовал и вместе с тем думал, что…
Вы немножко ошиблись, чертов господин экзорцист.
Не провода, не провода он просил вытаскивать, а «вытащи меня отсюда» пытался сказать, выкашлять из отказывающегося говорить горла - только это, злобной шуткой пришедшее тогда, когда сил свить словесные буквы не получалось, когда через несколько часов повторить – не повторится, когда ты такой дурак, тупой кретинистый Уолкер, все понимающий не так и не тогда, когда надо.
Такой невозможный и непроходимый ду-рак.
Стрелки часов показывали без пятнадцати час по ночному времени, когда Юу сумел отворить воспаленные глаза, прищуриться, прицелиться и поймать нужное ему убегающее число. Медленно и криво поглядел по сторонам, чуть склонил голову, выхватив беглым взглядом прикорнувшего неподалеку Уолкера - раздвинув в стороны защитные низкорослые тумбы, сделав себе импровизированное гнездо-ячейку, тот сидел на полу, раскидав длинные ноги в высоких фронтовых сапогах, свесив взъерошенную голову на мерно вздымающуюся грудь.
То ли дремал, то ли оставался просто так, делая вид, что дремлет, но Юу, еще недостаточно сильный, чтобы самостоятельно подняться, но все же счетший возвращенную способность вертеть головой добрым знаком, помешкав, позвал хриплым сорванным голосом:
- Эй...
Уолкер все-таки и не спал, и не притворялся: мгновенно поднял голову, приложился, идиот, забывчивым затылком о стену, как будто бы вовсе того не заметив. Позволил увидеть изможденные красноватые глаза, подорвался было, но, черт знает что порешив и вбив себе в непутевую голову за время мальчишеской отключки, так и остался сидеть на месте, хотя Юу и до пьянящего безумства хотелось, чтобы он подошел немножко поближе, а еще лучше - потрогал бы, как имел наглость каждую свободную минуту делать до.
Уолкер дожидался, Уолкер играл по своим непонятным правилам, меняющим прописи законов каждый очевидный час, но вопрос, спустя сорок секунд обескуражившего обоих молчания, все-таки задал, подбираясь при этом всем телом так, что не оставалось сомнений: ни черта ему не легко там сидеть, еще как хочется подскочить, подойти, снова стать одурительно ближе, и непонятно, что, дьявол, мешало, если все у них обоих сейчас по-взаимному:
- Как ты себя чувствуешь, Юу? Тебе лучше? Ты можешь говорить? Болит что-нибудь? Я могу чем-то помочь?
Юу, подумав, на все разом кивнул. Ощутил, как кружится от малейшего жеста голова, и кивнул еще раз, прохрипев забившимися в полукашле сплюснувшимися легкими:
- Немного болит... Говорить могу. Ты... - дальше он так сразу собраться и открыться не сумел: задохнулся, подавился глотком слюны, ни в какую не пожелавшим протиснуться через пересушенную пустыней горловину.
