Аллен, проталкивающийся хватающими кислород поступательными легочными фрикциями сквозь пелену внезапно навалившегося сверху тошнотворного липкого полустраха, непонимающе прокрутил в голове все услышанные только что слова, не в силах уже решить наверняка, что ему стоит делать дальше: украдкой следовать за подвернувшимися под руку людьми, надеясь разобраться в творящейся на нижних этажах чертовщине, продолжать искать выход своими усилиями или попытаться забраться еще немножко глубже, чтобы узнать, кто таков этот странный несчастный мальчишка, о котором двое белохалатников говорят.

      - Ничего страшного не случится, если он перегрызет глотку паре-тройке сопляков, - в конце концов отозвался тот, кого молодая безымянная тень-обезьянка окрестила Сирлинсом. – Прекращай уже переживать по таким пустякам. Заработаешь мигрень. Или бессонницу.

      - Да как у тебя только язык поворачивается…

      - Мир продолжает жить без оглядки на чьи-то смерти, глупец. Ты уже достаточно взрослый, чтобы знать это правило наверняка. И потом, именно для этих целей мальчишка и создавался - стать машиной для убийства. Идеальным солдатом, разящим оружием, шахматной пешкой в нашей борьбе с Графом и его армией. Разве я не говорил тебе этого прежде?

      - Говорил, но… Не для этого его создавали, не пытайся пудрить мне мозги, старый плут! Быть спасителем, апостолом, знамением ангела, вестником Господа в новом Крестовом походе! Вот кем судьба ему стать! Тем, кто приносит людям надежду, когда огонь погас, и выживает, сколько бы раз его ни убивали! Он должен был стать великодушным, самоотверженным, беспристрастным, справедливым и хладнокровным к жизненным передрягам, твердо знать для чего появился на свет и где его ждут, но никак не нести людям же смерть!

      - Вот как? Людям, говоришь? А как же Акумы? Они ведь в прошлом тоже были людьми. Они даже сейчас остаются людьми, поглощая свежий человеческий материал. Их он тоже не должен убивать? Или их смерть попросту не засчитывается, потому что ты жаждешь смотреть на наши деяния через призму юношеского прыщавого восприятия? Что, скажи, пожалуйста, в таком случае ты здесь забыл? Война – это не игры для благородных рыцарей, идиот. Никто здесь не собирается щадить Тысячелетнего врага, точно так же как и враг не собирается щадить никого из нас. Люди, Акумы… Ты мыслишь не в том направлении, мальчик.

      - Но… но это ведь Акумы! Мы все здесь трудимся для того, чтобы бороться с ними, уничтожать, освобождать запечатанные души, делать мир чище, светлее, я знаю это! Чтобы добрые люди могли спать спокойнее и не бояться оказаться сожранными! Тебе вовсе не нужно объяснять мне подобной чепухи, старый ты дурак! Мальчишка должен был стать не только идеальным оружием, но и...

      - Но и? О-оо… Ты знаешь что-то, чего не знаю я, так? Ну, просвети-ка меня?

      - Я… я не знаю...

      - Что же ты? Не прикидывайся. Только что ты знал даже больше, чем тебе полагается. Давай, скажи! Видишь? Я со всем вниманием тебя слушаю. Так кем наш маленький дьяволенок должен был, по-твоему, стать?

      - Чело...

      - Что-что? Говори громче, чтобы мои старые уши слышали тебя.

      - Человеком... Он должен был стать человеком.

      Послышался смех - раскатистый, отскакивающий от герметики и вместе с тем ею же и залпом впитывающийся; Аллен, кусая губы и смерзаясь желудком, на чуть подкосившихся ногах перебежал к другой стене узкого рукава, попробовал напрячь слух, но старания его оказались тщетны: когда Сирлинс отсмеялся, подавился хриплым сухим кашлем, люди-тени отошли уже достаточно далеко, голоса их смежались с шумом вертящихся поблизости тяжелых лопастей, гулом пропущенного по проводам тока, и все, что Уолкеру удалось напоследок разобрать, это опустошенное, неприступное, бесцветное в своей твердости:

      - Он не человек, дурак. И никогда им не станет. Более того, позволь объяснить тебе сразу: никто здесь и не собирался отождествлять его с человеком. Он – Второй, искусственный апостол, наша машина. Забудь эту блажь - я не хочу, чтобы он даже ненароком услышал нечто подобное от очередного недоумного сопляка. Он - оружие, наш подопытный образец, уникальное творение. Гомункул, если угодно, но никак не человек. Поэтому впредь держи свой рот закрытым и не позволяй ему сомневаться: во избежание будущей катастрофы лучше бы ему знать свое место заранее…

      Аллен хорошо знал, что спускаться ниже ему категорически воспрещено: если поймают – обеспечены серьезные проблемы с верховым начальством, у которого на его счет и так далеко не самые радужные подозрения, а если даже не поймают - проблемы все равно не замедлят появиться, потому что он здесь просто с концами заблудится и помрет где-нибудь от тривиального голода или жажды; тем не менее, вопреки всем трезвым доводам, порывам и сугубо человеческому разделению позиций, ноги Уолкера продолжали уносить его все глубже, ниже и дальше, встревоженное сердце колотилось все громче, а в ушах продолжал вертеться подслушанный волей случая запретный диалог.

      Осознать до конца смысла впитанных слов Аллен при всем желании не мог, окружающее его пространство вертелось абсолютно одинаковыми копиями-коридорами: длинный переход, изворачивающийся полудугой настолько плавно, настолько в малейших выверенных миллиметрах, что невооруженным глазом не заметишь, тянулся на сто двадцать отсчитанных широких шагов, откровенно пугал чередой однообразных запертых дверей и разлитыми на полах то бурыми, то алыми, то желтыми, то черными лужами - освещение здесь было слабым, дающим сбои, и разобрать, что это была за жидкость, у Аллена не получалось тоже.

      Чуть погодя коридор приводил к такой же полукруглой площадке в средоточии открытого пространства, в центре которой неизменно оказывался один и тот же цилиндрический провал в пугающую до мурашек темноту, со днища которого дышало могильным склепным прокажением. Аллен обходил яму, стараясь не глядеть вправо и вниз, добредал до неизменно попадающейся лестницы, преодолевал еще сто двадцать ступенек вниз, сворачивал в первый попавшийся рукав – и так до бесконечности, по кругу, перевернутой в песочных часах восьмеркой, все ниже и ниже, холоднее и холоднее, темнее и темнее, будто погружаясь в самые недра земли.

      Пару раз на пути встречались белые молчаливые люди, с безразличной скукой на забранных резиной лицах перевозящие на колесных носилках людей других: судя по всему мертвых, с обожженными до рвотного рефлекса багряно-красными руками и ногами; Аллен едва успевал нырнуть за ближайший бак или выступ, вжаться в стену и стараться не дышать опаленным зловонием вовсе не кремировавшего огня, а самого обыкновенного водородного газа, унесшего жизнь не то отравившихся, не то отравленных бедолаг.

      В стенах этих было до тошноты плохо, душно, страшно. Порой Уолкеру хотелось разорвать себе пальцами челюсти и выплюнуть наружу кишечник, чтобы он больше не мучил его. Порой, наоборот, отчетливо начинало мерещиться, будто здесь на каждом шагу вмурована в стены дьявольская аппаратура, способная считывать его страх, перерабатывать тот в персональный яд, вспрыскивать в кислород и заставлять рассудок все безнадежнее погружаться в тенета сумасшествия.