Юу душило, избавляло от остатков сил, заставляло сползать пыльным мешком на пол, терять шатающееся равновесие, терять возможность стоять прямо, все хвататься и хвататься за те марли, что на горле, но те все равно держались, те, черти, продолжали его пить, сливаться с грохотом осторожных медленных шагов, идущих по пятам, догоняющих так нестерпимо близко, так насмешливо небрежно, что сомнений не оставалось: на этот раз он все же не свихнулся, на этот раз мираж самый настоящий, самый материальный - просто у чертового клоуна остался в рукаве еще один козырь, о котором никто не сподобился ни додуматься, ни предупредить.

      Юу был уже на грани дышащего в темя обморока, почти не видел, не слышал, не соображал, когда в разум его с трудом протиснулись ионы чужих тихих-тихих слов:

      - Думаю, нам обоим станет легче, если ты немножко поспишь, славный мой...

      На затылок опустилась тяжелая горячая ладонь с веером острых когтей. Огладила разбежавшиеся волосы, приласкала изогнутую напряженную шею, очертила проступающую кость плеча, тщетно пытающегося закутать в себя грудь, будто птичье тельце - в бледное обвисшее крыло.

      Рука гладила, гладила, прижимала постепенно к себе, тянулась к возвращенной оторванной конечности; путы стягивали сильнее, торопливее, воздух застревал в горловине быстрее, свет отключался железными прыжками, и перед самым концом опустившего занавес спектакля Юу еще увидел, как серые глаза, промелькнувшие над ним, заменяются серой рукой, удерживающей пояса-бинты, а после...

      После кто-то просто нажал на старую ржавую кнопку, прозвучали последние смытые овации железных роботов-зрителей и «юпитеры», болтающиеся под потолком, мигнув, пожрали оставшийся на планете свет.

Глава 6. Волшебная лампа Аладдина

И мальчик опустился в подземелье.

Увидел то, о чем сказал колдун:

Сокровища, каких не знает ум!

И горы серебра, и ожерелья!

Да чаши изумрудов дорогих,

Из золота кувшины и браслеты…

Дары, что не должны быть им задеты.

Он полы подобрал одежд своих...

И очень осторожно миновал

Те комнаты и сад своей мечты,

Действительно волшебной красоты.

Но вот уж он светильник увидал!

Поднялся по ступенькам, взял его,

Задул, слил масло, спрятал понадежней.

Затем вернулся в сад и осторожно

Притронулся к ветвям... и расцвело!

Эзоп Ковчега

      Юу снилось, будто он вольно бегал снаружи, где в то, что должно было называться небом, таращились огромные бурые столбы, пахнущие чуждо-знакомым запахом тех веток, что сотрудники чертового отдела привозили из своих отпусков. В таком случае, столбы эти, выходит, звались деревьями, хоть Юу представлял их себе и иначе, и он, высоко задирая кружащуюся осоловелую голову, ползал в разбросанных наземных проводах-корнях, раз за разом спотыкаясь да падая то по вине одного выступа, то по вине другого.

      Приподнимался, с сомнением наблюдал, как кто-то подозрительной наружности хватается за огромный железный инструмент, ржет пропитым бодрым голосом, начинает лупить по користым стволам острой стороной, отпиливая от шумящих негодующих великанов срубы да щепки; Юу не видел ни одной причины, зачем бы ему таиться, а потому подошел ближе, хмуро покосился, хотел было сказать, что этому придурку вовсе не обязательно якшаться по чужим снам да валить чужие деревья - ему и так туго, настоящих взять негде, оставь хотя бы сонные, - но человек-лесоруб вдруг повернулся, растянул в дебильнейшей знакомой улыбке губы, и мальчишка понял, что это не просто кто-то, а Уолкеровский кто-то, имеющий такой же шрам, седые всклокоченные патлы под узлом стянутой косынки, когти на левой руке, только немножечко иное, наверное, лицо: взрослее, угрюмее, темнее.

      После обнаружения случилось нечто еще более странное: тупой Уолкер отбросил инструмент, протянул руку, ухватил замешкавшегося мелкого гостя за шкирку и, утащив за собой в беспросветный каменистый лаз лесистой пещерки, пахнущей сырой плесенью, скинул к коленям колоду карт, предлагая перетасовать да раздать: будем, мол, играть, а чтобы все было честно, а то я могу случайно что-нибудь не того и куда-нибудь не туда - за техническую сторону процесса отвечать тебе.

      Юу хотел сказать, что играть он не будет, что он не умеет, что вообще все эти карты созданы для идиотов, но седой гад в упор не слушал - теперь он рисовал на стенах куском подобранного каменного мелка какие-то кособокие палатки, раскрашивал те полосато-красным и желтым, чертил больших уродливых зверей, мурлыкал о тех днях, когда он в свое прекрасное безмятежное время кочевал с проезжим цирком, и Юу, гадая, что это еще за «цирк», сам того не замечая, все-таки принялся перемешивать несчастные крапленые картонки, отшвыривать каждой второй Уолкеру в спину, попадать в капюшон из белого меха, будто нарочно оттянувшийся для того, чтобы стать ловчей корзинкой.

      Уолкер смеялся, трепал себя за длинные космы, все тараторил, как хорошо живется на воле, как там можно двигаться быстро и налегке, и Юу даже чувствовал все, о чем этот тип говорит, пусть не знал даже третьей части оброненных вскользь причудливых запахов да названий: разнородный печной дым, золотые пески Абу-Дазы, раскормленное белым хлебом море, эндшпили королей да королев, взнуздавших вражеских коней – чем бы оно ни было, а звучит красиво, волшебно, завораживающе и пахнет свежестью, не виденным никогда солнцем. Скрипы лодочных кранов и лебедок, лижущий пальцы ласковый туман по золотым летним утрам, белый крестьянский сыр в пролитом розмариновом молоке, теплые подошвы праздничных бархатных туфель с красными выстукивающими каблуками, когда красное в рыжине солнце смотрит между лопаток, а трубочисты вычихивают с крыш комочки загустевшей подкроватной пыли.

      Юу ничего этого не понимал, Юу никогда не сталкивался; тихо пыхтел, тихо отводил глаза, но чувствовал, что оно ему нравится, что он хочет еще, и на фоне проецировались странные косые старческие бабки с оттопыренными большими пальцами, завязанные под подбородком гороховые платки, вконец непонятная болтовня о том, что бабки эти очень неплохо гадают по ладоням - диагностируют всякого вида скрытые патологии.

      Кружился в вышине полумесяц полумертвой луны с проеденным кривым глазом, срывали лохматые твари лепестки с белых головок того цветочного, что Уолкер обозвал «туберозой», и напевал соловей о любви богдыхану в розовой беседке, звенел ржавым якорем битенг королевского корабля, кто-то хромал оторванным берцем, пуская по щекам красную кровь, и Юу думал, что вот это последнее видение - самое близкое из всего, что ему удалось увидеть за этот короткий уходящий час.

      Его мотало, швыряло, било о выдуманные скалы вспененным ламинарным ненастьем, ложилось осадками морского тумана на опускающиеся сами собой ресницы. С напором толкало в спину, лизало простудой уши, налипало на потяжелевшие смоченные волосы; снова хотелось уснуть, снова желалось свернуться шматком и закрыть глаза, чтобы спать, спать, спать, пока все как-нибудь само собой не успокоится и не случится машины, позволяющей принять очевидное: эй, приятель, все это время ты вовсе не жил, не заговаривай себе зубов, довольно. Все это время ты продолжал томиться в своей уродливой суррогатной утробе - господней ли, звездной ли, материнской ли, искусственной, - все это время ты продолжал видеть насланные кем-то чуждым тебе картинки.