Напрягшись всем своим существом, он внимал, как снова отбивают каблуками чужие ботинки пол, как человек-гиббон, ничего подозрительного вокруг себя самонадеянно не заметив, направляется к секционной кровати, как опускает на ту все прихваченные с собой... не лекарства, нет, ни один язык не повернется их так назвать, а те яды, что покрывались по склонам полок столетней пылью.
- Ложись и лежи спокойно - ты ведь знаешь, что мне теперь придется сделать, пусть и делать этого никогда не хочется, Юу.
Пусть мальчик-Юу и знал, пусть и безвольно слушался, покорно и без лишних слов поскрипывая железнокожным симбиозом, действительно, наверное, вытягиваясь на нем в полный отдающийся рост, Аллен в свою очередь не знал ни черта и знать яростливо не хотел.
Аллен молча бился, громыхал разбушевавшейся сопкой сердца, хотел выбраться и узреть, вместе с тем трусливо благодаря Небо за то, что он не может ни высунуться, ни посмотреть; ведь оставаться рядом важнее, чем уступать сиюминутным порывам, лучше потерпеть и закончить кровопролитную тухлую войну разом, чем налетать на спины в мелких стычках с ножом в зубах, рано или поздно оказавшись стреноженным, убитым и с потрохами проигравшим в той игре, в которой ставкой была чужая доверенная жизнь.
Звякнули тем временем тонкие витиеватые иглы, отвинтились изрыгнувшие осевший воздух крышки, зашуршали упаковочные материалы. Следующим, перенимая эстафету, снова заговорил приевшийся возненавиденный голос:
- У нас теперь и так появились неожиданные сложности: где-то по этажам, возможно, бегает чересчур своевольный экзорцист с пересекающей его поступки дурной репутацией, идущей впереди него. Говорят, он может иметь нечто общее с нашим Врагом, и ты даже встречался с ним сегодня утром, Юу. С Алленом Уолкером. Как он тебе, кстати? Понравился? Или нет?
Аллен замер сердцем. Услышал тихий всхлип, болезненное шипение сквозь стоически сжатые зубы, еще одно выбесившее псевдодокторское: «не дергайся. Терпи. Не выворачивай так руку – иначе я не смогу попасть в вену и тебе будет только больнее».
Чуть погодя - раздробленное и вымученное мальчишеское, все еще старающееся казаться гордым и никогда не сдающимся:
- Еще один сраный высокомерный говнюк, считающий, что он пуп вонючей Вселенной. Он такой же, как и ты, мелкий мерзкий докторишка: натрепал кучу чертовых красивых слов и свалил, куда он там валил. Вы все здесь делаете вид, будто вам до меня есть дело, только я-то знаю, что каждая из ваших рож паскудисто врет, и дело ей есть только до того, как бы засунуть мне в кишки эту хренову Невинность. Прекратили бы уже этот сраный фарс и занялись делишками поважнее: вот хотя бы этим чертовым шпендельным Уолкером.
Аллен понимал, что слова были подобраны для отводки глаз, слова возымели должное действие на чужие глаза и уши, сняли с него добрую часть чертовых хвостов, утерняющих избранную тропинку, но поверил в них не только гиббон, но и почти, почти полностью - он сам.
- Сколько раз я просил тебя следить за своим языком, Юу? Ты - будущий прислужник Бога, уважаемый простыми людьми черный монах, тебе не пристало грубить и сквернословить. Понимаешь ты это? Тебе нужно стать добрее, кротче, жертвеннее. Нужно…
- Да пошел ты! Пошел ты в жопу, спятивший говнюк! Я сказал, что никаким экзорцистом никогда не буду, и можешь сколько угодно вкалывать в меня свое дерьмо! Что хочешь делай, а один черт я им ни тебе, ни всем остальным не буду! Понял меня?! И Сирлинсу своему так и передай! И всем другим, кто там еще пытается питать надежды, тоже! И... черт... Да больно же мне! Больно, слышишь, ублюдок?! - Громыхнул стол, зазвенел металл, напряглись вздутые жилы доведенного до агонии Уолкера, готового драть на себе кожу выпущенными снова когтями. После отгремел еще один возглас, только теперь угасающий, усталый, обиженный, непонимающий и сдающийся: - Вытащи это… из… меня. Почему... почему я не могу пошевелиться… скотина...?
- Потому что я ввел тебе метилпиперидин, Юу. Сопротивление ему бесполезно – твой мозг попросту не справится, так что можешь не тратить усилия на бесплодные попытки.
- Чего...?
- Синтетический наркотик, действующий в два раза быстрее всех прочих известных нам веществ. На время он успокоит тебя, а тебе за это время я бы посоветовал спокойно полежать и подумать и над всеми своими словами, и над недостойным твоего призвания поведением, Юу.
- Да пошел ты...! Пошел ты в… жопу пошел…! Урод… Урод же ты… сраный…
- И об этом тоже. Если бы ты прекратил, наконец, спорить с нами и скалить попусту зубы - все стало бы гораздо проще. И для тебя, и для нас.
- Я... я не... не буду... никогда… Не хо...
- У тебя нет выбора, Юу – желания куклы никого не волнуют, пора бы это понять. Лучше просто прими то, что с тобой происходит, по-хорошему. Не всем здесь нравится смотреть, как ты мучаешься, поэтому прекрати уже. Просто прими свою участь - другого тебе не дано. В конце концов, именно мы сотворили тебя. Ты должен быть благодарен за возможность не лежать мертвым, а жить, не Господу, а нам, потому что он, возможно, и вовсе никогда не задумывался о созидании такого, как ты.
Аллен знал: если бы мальчонка мог сейчас говорить, он бы сказал, что с большим удовольствием бы сдох, с большим удовольствием никогда бы не рождался, чем существовать вот так, у кровожадных больных палачей на поводке. Он знал, он готов был проорать это заместо него сам, чтобы только вскрыть грудину и выпустить наружу детскую щиплющуюся обиду, не имеющую возможности даже выплеснуться, остыть, успокоить тельце, которое все равно, вопреки, по-своему безумно желало жить.
Аллен знал, Аллен отчаянно их всех здесь ненавидел и слушал, слушал, слушал, как затихают гортанные всхрипы, как прекращает булькать набившейся слюной суженное горло, как прогибается стол-кровать под поднявшимся посторонним весом, как снова звенят каблуки.
- Я ведь говорил, что тебе нельзя видеть галлюцинации. Если это продолжится - нам придется тебя заморозить и уничтожить, а мы ведь уже столького добились, столькое в тебя вложили, неразумный ты мальчишка. Полежи здесь. И подумай. Мы все здесь желаем для тебя только блага, Юу.
С проклятого трупного стола хрипнуло, хрястнуло. Клацнул в другой стороне рычаг, загудел где-то механизм, воздух вспыхнул повышенной концентрацией ослепившего на миг желтого света, погасшего обратно почему-то в следующую же секунду.
Снова раздался стук подошв, перемигнулись все подсветки и выключатели. Затих потолок, оставив лишь слабую, едва очерчивающую очертания пленку размытых гнилостных оттенков.
Шаги остановились перед дверью, как будто бы пшеничноволосый человек обернулся, взглянул в последний раз, застыл на долю минуты в ударившей по душевным рвущимся струнам растерянности...
Через половину минуты створки все-таки хлопнули, отозвались гулким рокотом мягкие стены, скатилась по щеке испарина, и Аллен, остающийся стоять на давно подкосившихся ногах, впервые почему-то не знал, как заглянуть оставшемуся с ним наедине мальчишке в глаза.
