Впоследствии ему показалось, что все закончилось как-то чересчур непривычно быстро: Невинность привычно проходила сквозь, разрывала внутри сердечные клапаны, брызгала кровью, отталкивала его от себя, убивала раздавливающей тело нагрузкой. Он на нее не обращал никакого внимания, фоном по обыкновению ненавидел, думал о Уолкере, о собственной тупости, о том, что, наверное, все-таки виноват. Ненадолго представил, что вот так возьмет и однажды совсем перестанет быть, не срастется больше по отвалившимся кускам, не вернется на этот свет, отправится черт знает куда - души-то, наверное, в нем настоящей нет тоже, рая он ничем не заслужил, Господь помогать не станет…

      И кто знает, что случается в конце всех концов с такими чертовыми неудачниками, как он? Почему об этом никто не пишет ни в Библиях, ни в человеческих глазах? Почему все продолжают делать вид, будто он – единственный в своем роде, а, значит, на его вопросы и его взгляды отвечать вовсе не обязательно: выигрывает ведь неизменное большинство?

      Возвращаясь обратно в свою клетку, капая проклятой проливающейся кровью, мешающей нормально передвигаться, отвязавшись от всех желающих его проводить и помочь, едва переставляя ноги и таща в руках отрывающиеся то и дело непригодные конечности, Юу все думал, думал, думал...

      Думал, что хоть что-нибудь, хоть как-нибудь должен попытаться исправить, а потому, наверное, и добрался с некоторым удивлением до столовой. Перепугал всех, кто там был, отмахнулся от чертовой неуместной жалости, попросил стакан воды. Получил в награду целый кувшин, бережно тот обхватил, потащился обратно в свою чертову комнату, надеясь только, что у тупого Уолкера хватило мозгов проторчать все это время где-нибудь вне, потому как не мог он не слышать, Сирлинс под дверьми надрывался в три горла: как только мальчишку уведут - на место прибудет Эйб, чертова двухметровая уборочная машина, наделенная мозгом, кажется, строго для того, чтобы сообразить: граблями не подметешь, метлой не сгребешь. У Эйба этого вечно торчали из наштанных карманов штабеля сигарет, воздушные поцелуи и неземные улыбки слетали с губ да ладоней, толстые пальцы ласково теребили палку метлы, сползающий из-под белого халата комбинезон пахнул машинным маслом; на Юу он смотрел полупустыми глазами, тоскливо кислился, приветственно махал рукой.

      Юу обычно отвечал тем же.

      Где-то в глубине себя, где что-то дрожало беззвучно, рвано, точно натянутая стропа, мальчонка верил, что даже если молчаливый громила обнаружит этого Аллена - то не обмолвится ни словом, только хитро подмигнет и отправится себе дальше, но рисковать не хотелось все равно, и Юу торопился, почти срывался на бег, до грызущего исступления переживал.

      Приближаясь, по запаху дезинфицирующей хлористой массы, пропитавшему стены и темные еще под разводами мокроты полы, понял, что уборка уже провелась, Уолкер, кажется, не попался - слишком спокойно и слишком тихо дышало вокруг, - но вот внутри, едва переступив порог…

      Внутри идиотского седоголового шута Юу с раскрывшим рану ужасом не обнаружил.

      Не понимая, как такое могло приключиться и куда тот удумал деваться, когда должен был сидеть себе да дожидаться его строго здесь, Юу, подгрызая от тревоги да обиды ногти, пронесся торопливым шагом по всей чертовой пыточной комнатушке, тихо-тихо позвал пропащего идиота по запретному для себя имени, нырнул за каждый шкаф, поглядел за раскрывшейся послушной дверцей. Не нашел искомого нигде, потерял бесследно и, надеясь только, что никакой проклятущий панкреатит на фоне аллергической эмоциональной интоксикации у него не разыграется снова, поспешно рванул прочь, бросаясь в то единственное место, в котором дурной Уолкер еще мог, наверное, отыскаться.

      Мимо проносились знакомые блеклые коридоры, сновали удивленные настороженные морды - обледенело старые, заковыристо молодые, безвременные губчатые. Юу сшибал собой чьи-то тела, разбрасывал попадающиеся на пути коробки, разбивал содержимое колесных тележек, матерился, ругался, ни на секунду не собирался останавливаться и все держал да держал свой чертов кувшин, в который успело накапать немного хреновой крови, а все еще так хотелось донести до сучьего ублюдка воды чистой, хорошей, не гнилой и ничем не загаженной, даже если сам сучий ублюдок его о том и не просил.

      Когда Юу, наконец, добрался до родильной, но, бегло оглядевшись, никого с первого раза не заметил, отчаянье его приобрело окрас бешенства, бешенство потребовало, чтобы он немедленно вышвырнул этот позорный кувшин к чертовой матери; Юу, подчиняясь ему, замахнулся, провыл, едва не свалился в одно из подземных выдолбленных отверстий. Пролаял и на саму несчастную дыру, и на того, кто в ней валялся, лыбясь безмятежной мордой будущего страдальца – если только судьба возжелает его пробуждения, конечно...

      А после вдруг услышал, как шуршит неподалеку неуверенный камень, как пробиваются сквозь гул ушного звона чьи-то шаги и как хренов пропавший солдатишка, не скупясь вложить в этот свой гребаный голос побольше неуместного слащавого удивления, зовет его:

      - Юу...? Ты уже закончил? За мной пришел, славный?

      То, как спокойно он с ним говорил, то, как непринужденно себя вел - будто совершенно ничего из ряда вон не стряслось, - добило мальчишку окончательно; злобно сверкнув глазищами, он, чутко сориентировавшись на дозывающийся голос, определил его местоположение, истово матернулся. Искажаясь в лице изуверским оскалом, чувствуя себя последним идиотом, который настолько непроходимо туп, что с ним обращаются сплошь религией да моралью, будто с истинным дикарем, ринулся напролом через густой хрусткий туман; поднялись кверху широкие рукава китайской рубахи, сверкнули белые бинты связанных ног, черные прослойки стягивающей ткани коротких тонких штанов.

      - Юу...? Юу, что...

      Вот теперь, переметнувшись через полыхающий снежинками криотуман, он уже не только слышал, но и видел его, этого поганого клоуна: разлохмаченная белая башка с намерзшими льдинками, бледное удивленное лицо, приподнятые сталью ресницы, черная рука, потерявшая где-то белую вычурную перчатку. Юу его видел, смотрел прямо и сквозь, озверело потрескивал ломкими косточками, едва не поскальзывался, пока огибал хреновы раздражающие лужи в глянце смерзшейся огранки...

      А когда добрался, когда зыркнул исподлобья, когда захохлился мутной челкой и осатанелыми глазами с отпечатками надломленного непонимания, то, размахнувшись, просто зашвырнул этим проклятым унижающим кувшином в старческую башку, на ходу рыча:

      - На вот, подавись, тупая ты скотина!

      Кувшин, стесненный ударившей под дых доминантой-гравитацией, тщательно хранил воду в охраняющих стенках, на смазанном донышке, не спеша ее разбрызгивать до тех самых пор, пока не поравнялся с вытаращившим глаза идиотом, пока чужое дурное лицо не вытянулось, пока посудина, шмякнувшись пластмассой, не столкнулась c вовремя перехватившими ее быстрыми руками, но прозрачная розоватая волна все равно поднялась, все равно разлилась да потекла к промокающим тут же ногам.

      Уолкер отшатнулся, в изумленном непонимании уставился на недоделанный чайник, сохранивший четверть проклятого питья, и Юу, недовольный подобным оборотом по самые зубы, обиженный и оскорбленный еще больше, продолжая запал, зашвырнулся в ненавистного пригревшегося кретина последним снарядом, что еще оставался ему подвластен - своей же чертовой правой рукой, так удобно отломившейся в локте еще во время последней синхронизации: ее опять пытались присобачить, а у Юу не было времени. Сказал, что сперва от них уйдет, а потом сам спокойно в одиночестве посидит. Подождет, когда прирастет. Он же не дурак, чтобы разгуливать без руки, когда это, вдобавок, не просто неудобно, но еще и адски больно.