Стулья все оказались сплошь разодранными, непоколебимо-старыми, запорошенными толстыми мазками пепелистой въевшейся пыли; где-то болталась распоротая кожаная обивка, где-то вываливался наружу упругий, обжитый паразитами, поролон, где-то перекатывалось сухостоем крысиное дерьмо, где-то копошились ленивые окостенелые жуки, медленно покусывающие остатки забытого в человеческом логове мусора.

      Ярусную лесенку постигла участь быть захороненной под глыбами всевозможных помоев, включающих трупики издохших от голода мышиных крыс, замучившихся жрать атрибуты мебели тараканов, не дождавшихся никого в свои тенета глазастых пауков. Стены дымились выползающими сквозь щели влажными туманными испарениями: где-то там, снаружи, еще работали перегоняющие винты да протекали непрочные трубы, и дымные вырабатывающиеся испарения, находя близлежащие лазейки, неизменно припирались сюда, витая в воздухе разбухшей мокрой массой, пока от стен отваливались последние штрихи нанесенной когда-то краски, обнажались деревянные остовы с прогнившей лишайной трухой, а потолок с крышкой заколоченного люка пугал тем больше, чем меньше от былой надежности оставалось нетронутой разложениями суши; теперь разгуливать в относительной безопасности получалось только под процентами тридцатью, в то время как все остальное пространство, прекратив светлиться, таращилось чернотой проеденной замогильности, обвисшими ощетинившимися досками, клапанными трубками, жухлыми глазастыми провалами и черт знает чем еще, и этот вот несчастный аэростатный люк над головой как ничто иное напоминал багровую, никогда вживую не виденную, луну посреди черноземной ночи, запечатанный сургуч на важном ватиканском конверте в шуршащей березовой бумаге.

      Постояв немного, поглазев на занятого противной готовкой Уолкера, давно уже освежевавшего несчастную булькающую тварь и теперь методично жарящего ту, помершую, совсем больше не страшную, на костре, Юу утер кулаком запахшие горечью губы, огляделся не вверх, а под ноги и вокруг. Столкнувшись с непривычным выбором между «право» и «лево» - нырнул, пораздумывав, направо, где почти тут же повстречался с запахом новым, совершенно невозможным, незнакомым, но все равно подсознательно узнаваемым: сладковато-пыльцовым, нежным, ароматным и, что страннее всего, свежим. Таким, что внутри быстро-быстро защемило, закололось, сердце забилось рьянее, и мечта об амброзии, заложенная в любого узника без памяти и жизненного будничного опыта, выплеснулась наружу судорожным вдохом, когда Юу, ускорив шаг, добрался до крохотного огражденного заповедничка, где так просто и так щекотно тянулись бутонами кверху кроваво-красные цветы.

      Совершенно обычные цветы, совершенно необычные, непередаваемые, изумительные и чуждые для того, кто никогда прежде не видел ничего дикого, ничего растущего, ничего сотворенного непостижимой природной рукой, если не считать только оброненных там и тут редких лотосовых лепестков, да и то непонятно, настоящих или же нет.

      Цветы, расплывчатые в ореоле будущей смерти, как очертания континентальной Азии, вскормившей их чертов пыточный отдел. Шипастые стройные цветы, такие же твердые, такие же нежные в своей хладности, как слитая в миску любого небесного Бога людская кровь, выращивающая кожный лоск, питающая мышцы, возвращающаяся от сына к отцу, от души к первозданной радуге.

      Юу, не смея пошевелиться в присутствии околдовавших его созиданий, долго стоял на избранном неподвижном месте, долго таращился на открывшийся медный лес, заботливо охваченный мелким заборчиком, выросший посреди развала и умирания, посреди пыли и отравленных подгнивающих луж. В месте, где никто никогда не поливал его, не смотрел за ним, не кормил, не разговаривал и просто не приходил, чтобы полюбоваться созданной для созерцания лилейной красотой в вуали сахарно-вязкой дымки.

      Атриум хлопал оторванными досками на беглых странниках-сквозняках, шелестел пластами содранной настенной клеенки, хрустел костром и трупиками перекатываемых в потоках крыс. Вонял жареной мертвечиной, наполнялся синюшным дымом, а цветы цвели, благоухали, и листья их - поднятые, глянцевые, как стальные режущие веера - светились напоенной папоротниковой зеленью, зубрились мелкими иголочками, манили к себе прикоснуться, хоть Второй и не смел, не мог заставить свою руку протянуться навстречу, а пальцы притронуться к чему-то, что выходило за пределы скрученного в блеклый клубок понимания.

      Юу успел хорошо узнать, что если у тебя проблемы - просто жри свои лекарства и никому не плачь, никому ничего не говори, чтобы не заработать проблем еще больших, и, наверное, он бы смолчал и теперь, он бы не осмелился открыть рта сам, так и не отыскав сил разгадать ребус: есть ли перед ним повстреченная красота или это только память замучивших галлюцинаций морочит ему рассудок. Он бы закусил губы, он бы никогда не признался в своей находке, если бы в этот самый миг Уолкер, научившийся настраивать свой сердечный радиосигнал на его и только его персональную волну, не решил бы подать голос, отбрасывая мысль о первой маленькой лжи прочь:

      - Юу! Юу, славный мой! Где ты там запропастился?! Я же говорил тебе, чтобы ты все время оставался у меня на глазах! Юу! Слышишь меня?! - судя по голосу, седой придурок волновался, седой придурок мог со вспышки на вспышку нагрянуть сюда сам, если бы Второй не отозвался в течении отсчитанных пятнадцати секунд, и вроде бы наплевать, и вроде бы и пусть, и вроде бы так даже лучше, и вроде бы эта его мерзкая рыба могла тем самым подгореть, оставшись без неусыпного верного присмотра, но...

      Но придурок эту рыбу хотел, пусть Юу ее и было все еще по-своему жалко, пусть сердце и не могло простить глупое животное за пролитую ради их прихоти кровь.

      Придурок старался, придурок с трепетом торчал над своей поимкой, как вот он сейчас торчал над найденной в гуще плесени цветницей, и почему-то мальчишке, не привыкшему ни с кем считаться, стало мерзко, стыло, совестно.

      - Юу? Юу, малыш, если ты...

      - Да заткнись же ты! - скрипнув зубами, рявкнул в ответ бескрылый апостол. - Тут я! Тут! Никуда я не уходил и ничего со мной не случилось. Просто... я нашел кое-что.

      - Правда? И что же это, мне интересно, такое? Принесешь показать? Ты же помнишь наш договор?

      Юу подумалось, что принести, конечно, он бы эти несчастные цветы мог, но...

      Срывать их желалось примерно так же, как и жрать убитую Уолкером недорыбину в ощипанной гриве да содранной русалочьей чешуе, поэтому он, сам не зная, на что рассчитывает, отрицательно качнул головой, даруя призракам и розам решительное «нет». Торопливо оглянулся по сторонам и, запоздало приметив еще кое-что интересное, неуверенно крикнул в ответ, попутно неумело радуясь, что отыскал для себя неожиданное развлечение, и сердце с него тяготело, сердце с интересом волновалось, полнясь подозрительной со всех сторон гордостью в сладостном ожидании чужой незнакомой похвалы:

      - Не могу я эти штуки принести, они слишком большие и тяжелые! И я вообще не уверен, что их нужно трогать… Лучше сам сюда поднимайся!

      Ответом он заслышал подорванный треск, звон, шипение выплевывающего объедка сварливого огня и еще более настойчивый душок, на миг перекрывший даже сладкую негу красующихся перед своими сестрами цветниц. Чуть после - явно расстроенный такой вот расстановкой, облаченной в вынужденное ожидание, слог: