Где-то что-то с водонапорным хлестом стекало, терлось ржавой переносицей о бетонный причал, скалилось лицами подвесных отражающих тарелок, но все равно тишина надавливала торжественной глыбой, лизала подрагивающие от ее присутствия плечи, ластилась к вспотевшим ладоням, покусывала хрусткими зубами за розовеющие уши. Забиралась когтистыми старушечьими пальчонками внутрь, раздвигала покорные белые ребра, что-то там под ними радиоактивировала по велению выключательного щелчка, и Юу, которому все еще хотелось разразиться тирадой по поводу чертового поступка чертового Уолкера, которому думалось, что не пойдет он с ним никуда и ни за что, что должен немедленно возвращаться обратно и снова сдаваться в руки извечных мучителей, почему-то не хотелось ни спорить, ни говорить, чтобы лишний раз не тревожить Ее гиблого Величества.

      Оставалось только покусывать спелые губы, бессильно опускать на чужое плечо голову, щериться на себя за окутавшую тело умертвляющую слабость, но все-таки утыкаться лбом и носом в чужой пушистый затылок, приопускать ресницы, хвататься ладонями за одежду и руки. Вслушиваться в чавкающее по мокроте торопливое «топ-топ-топ», вздрагивать от звона и беспричинного дребезга, гула и рокота, а потом, вспоминая, что причины есть всегда, обманывать себя, что...

      Что еще немножко, совсем чуть-чуть он еще во все это поиграть может.

      Еще капельку - так по-детски и так незаслуженно, чтобы стало вконец непонятно, то ли «любить», то ли все-таки попросту «эй»…

      Может.

      Юу не разговаривал с ним.

      Сколько бы чокнутый Уолкер ни брел дальше, сколько бы ни менялись струнами проложившие для них путь трубы, сколько бы грохота ни разливалось высоко над головой, за полами-потолками иных этажей, сколько бы ни перемигивался пугающий красный свет - Юу старательно молчал, хоть и заговорить в клоаке неопределенной доводящей тишины до безумия хотелось. Язык чесался, просился наружу, разбухал и не помещался в пересушенном красном рту. Мозг таял в суповой разваренной кости. Мир вращался, кружился, отдаваясь в накреняющейся по течению прибойных валов голове, и череп, будто глобус планетный, оказался склеен, как захотел того Бог, не понимающий только, что черепа-глобуса не хватает, его уже давно никому не хватает, глупый ты правитель всея небес.

      Юу видел тени, Юу слышал голоса, но, не помня о цельном мире ничего, кроме песни железа да стона выпущенной через сквозной укол боли, не знал, что это не просто живые тела за стенами котельных ищут не то его, не то его похитителя, - это призрак лавроносного Цезаря бродит по спящим форумам, кличет пропавшего верного Брута вторым потаенным доверенным именем. Это не нытье, не зуд, не перемычка разбушевавшихся с непривычки клапанов, а накрывшая его африка мозга, напыщенная фанфарная европа, дикорастущая томная азия, все иные капли в обитаемом море, что день напролет бурлят, негодуют, застывают пузырьками на стенках прозрачного замороженного стакана.

      Юу молчалось, Юу хотелось, Юу тревожилось, но что-то внутри говорило ему: нельзя. Пока еще – нельзя. Подожди немного: не сейчас, потом. Сохрани свои слова на холодные зимние времена, которых ты еще не знаешь, мальчик из подземелья. Сохрани их на времена стального голоса и сброшенных с неба авиабомб.

      Времени уходило все больше, веки опускались все ниже, монотонность убаюкивала и отупляла, и изможденный Второй чуял, вшитыми в него поджилками чуял, что Уолкеру тяжело, Уолкер тоже давно испился, устал, утомился, потому что ни черта ведь не спал, почти не ел, потому что он человек, а не искусственный кусок искусственного мяса, и люди - они слабее, проблемнее, им хуже без света, хуже без воздуха, хуже просто так, в каждом дне своей суматошной жизни за стенами порождающих тварей лабораторий.

      Юу трепетно хранил познанные откровения, Юу терпел, Юу грызся с самим собой, но когда идиотический Уолкер едва не налетел лбом на стену, разбив себе лицо да голову, мальчишка сдался, сорвался.

      Поняв, что ждать больше не может, и зима для него наступила уже сейчас, требовательно рыкнул под обветренный нос:

      - Пусти меня.

      Подействовало это строго противоположным образом: тупой седой арлекин скосил зарвавшиеся красные глаза, встрепенулся и куда как желчнее, чем обычно, прошипел, что нет, ни черта подобного, не выпустит он его никуда. Хватит уже об этом говорить, потому что в корне безнадежно, потому что он его нигде и никак не оставит, а играть в детские садо-мазо игры больше не играется, и пусть милый мальчик Юу бьется хоть головой о его голову, срывая свою злобность, ибо до предметов иных все равно при всем своем желании отсюда не достанет.

      Юу, недовольно скривившись, матернулся. С чувством дернул придурка за шевелюру, выдрал пару новых волосинок. Напоролся на стеклянно-каменное выражение остановивших бег и цветокрасность зрачков. Чертыхнулся снова, и лишь после, отвернув смятенное лицо, резко, через болезненное усилие, пробормотал:

      - Я не прошу отпускать меня обратно, если ты в упор не понимаешь, дубина. Просто говорю, чтобы ты меня выпустил, придурок. На ноги поставь! Я и сам могу идти – все на мне уже давно зажило. Прекращай меня тащить, будто я тебе проклятый калека или мешок с дерьмом. Отпусти. Живо!

      На это Уолкер немножко как будто просветлел, обжег заинтересованным взглядом даже вот так, пусть Второй и отворачивался, делая вид, что проклятые трубы во много раз интереснее какого-то там незваного спасителя незваной жизни. Помолчал, будто бы обдумывая услышанное предложение, взвешивая то, как черноглавый нильский шакал, на предмет веры или неверия...

      А потом, к вящему непониманию Юу, вместо адекватного ответа, вместо адекватной попытки и впрямь разжать лапы да отпустить его на ноги, проигнорировав все сказанное к чертовой матери, просто взял и спросил последнюю - на сугубый взгляд Юу - ничего не значащую ерунду:

      - Скажи-ка, славный мой... Что случилось с тобой в том коридоре?

      Юу непонимающе обернулся, шевельнул мышцами растерявшегося бледного лица. Нарвался на вопрос следующий, объясняющий:

      - Когда ты сбежал от меня, я был уверен, что ты уже не остановишься, и мне придется применить грубую силу, чтобы хоть как-нибудь тебя образумить, хоть мне и не хотелось этого делать и я пытался дать тебе последний шанс. Применять ее, конечно, в итоге так или иначе пришлось, но ты, как мне показалось, повел себя немножечко... странно. Будто... - он ненадолго замолк, облизнул нижнюю губу. Вдохнул поглубже и, подхватив мальчишку теперь двумя руками, наконец, договорил, понадеявшись в глубине сердца, что слова подыскал хоть сколько-то верные, близкие к истине: - Будто там был кто-то еще, и ты с этим «кем-то» пытался не то чтобы совсем уж разговаривать, но... Там ведь и впрямь был кто-то еще, я прав, славный мой?

      Юу от отчаянья даже простонал, прорычал, провыл – все это разом, все это в одном пойзон-коктейле. Тряхнул чернявой головой, покрепче стиснул в пальцах чужие космы и, от досады пнув озябшим коленом красный полумрак - он все еще мерз, он вообще всегда по течению своей жизни мерз, - в исступлении пробормотал: