Вот за каким чертом он брякнул все последнее - Аллен не понял и сам. Немедленно окрестил себя последним идиотом, когда мальчонка прищурил глаза в оскале не совсем соображающего удивления. Запнулся о приподнятую каменистую плитку, оторванную от остальной кладки непонятно чьими такими добросердечными усилиями: прозвенел холод, покатились мелкие камушки, лязгнул съехавшимися ножками покачнувшийся прибитый стол, напоролось на острый заточенный угол прошибленное свеженьким синяком бедро.

      Юу на сей раз взглядом ответил понимающим, даже по-своему сострадающим - знал, что такое больно, но, к вящему изумлению Аллена, промолчал, не спросил больше ничего: не то за каким-то чудом сумел понять и сам, что седой экзорцист имел в виду, не то принял это исконно по-детскому, по-наивному, не то и вовсе ничего не понял, но почуял или просто решил, что вмешиваться вот именно сюда ему не нужно.

      Сохраняя напряженное молчание, они прошли еще с немного: все те же столы, ржавые ножки под шматками отваливающейся коррозии, скопившаяся в затрещинах пыль, косо наложенные друг на друга плиты, грязные разбитые тарелки на полах, засаленные желтые стулья и столы - наверное, здесь убирались не с вечера, как в Ордене, а с утра, перед завтраком, только люди тут все равно как будто бы были грубее, неопрятнее, неуважительнее, раз оставляли после себя такой вот бардак.

      Аллен растерянно рассматривал мелкие окошки, просверленные в стенах под самым потолком, но видел, что света из них никакого не лилось все равно. Да и какой свет, когда они тут чуть ли не в десятке или около того километров под землей?

      Он видел пронизанные венами проводов высоченные потолки, высвечивающую побелку, намертво въевшиеся в камень и железо запахи пролитой и просыпанной пищи, со временем приобретающей далеко не самый приятный аромат.

      Думал, что больше всего это место похоже не на светлую да радостную комнатку для приема пищи, а на самую обыкновенную грубую кормильню при тюрьме строгого режима, и пока ленно да пространно размышлял, пока растерянно косился из стороны в сторону, Юу, поравнявшись с буфетом, обогнул тот, поманил пальцами Уолкера, нагнулся под пластами свисающей с потолка клеенки, напрочь затмевающей видимость...

      И вывел, наконец, на саму долгожданную кухню, запахи на которой задымились куда как сильнее, ударили в ноздри и в глаза свежевыжатыми остатками пара, сложились в очертания высоких стальных холодильников, выскальзывающих их звонкой темени то там, то тут.

      Кухонный кафельный пол сложился в привычную уже клетку-шаблонку, зачередовался пересечениями шахматного черного и белого, ромбами да перекошенными от слишком длительного разглядывания квадратами. Потянулись железные жаркие плиты, нержавеющие огромные провалы моек, исполинские стенды с посудой и столовыми приборами, латунные завинченные бидоны, кастрюли-великаны, способные вместить сразу несколько мальчишек Юу, ящики, шкафчики, мусорные урночки, до краев забитые отходами подгнивающей непригодной еды. Грифельные доски на стенах, наполовину исписанные мелом - то ли старые меню, то ли какие-то личные заметки, то ли черт поймешь, что у этих ученых, которые пусть и повара, на уме.

      Бесконечность сплетенных узлов проводов бытовала и здесь, вдоль стен высились термосные баллоны, плескался за плотной оболочкой опасный газ, будто и пищу в этом месте изрядно напичкивали им, чтобы...

      Впрочем, Аллен не особенно мог представить, чем бы это «чтобы» могло быть, а потому быстро отмахнулся, переключился на вещи куда как более важные.

      - И что... я могу вот так просто брать то, что найду здесь? - неуверенно прошептал он, непонимающе скосив на мальчонку-проводника растерянный взгляд. - Что угодно? Откуда угодно?

      Юу ответил легкомысленным кивком. Задумчиво поприкусывал губу, почесал себе пальцем остренький подбородок. Пожал плечами и, не отыскав занятия лучше, приняв вид полнейшей непричастности ко всему сущному, с кряхтением и ногами забрался на один из вытянутых железных столов, усевшись на задницу да без лишних слов давая понять, что копайся, где только хочешь, Аллен Уолкер, а я посижу здесь и понаблюдаю за таким редким спектаклем в исполнении причудливого пристукнутого тебя.

      - Угу. Развлекайся, - вот и все, что он, поняв, что без словесного ответа не отцепятся, сказал.

      - Развлекаться, говоришь...? Я себя вором отчасти чувствую, знаешь ли...

      - Но есть-то ты все равно хочешь?

      - Хочу, конечно. Ты бы знал, насколько.

      - Тогда прекращай ныть, страдать своей чертовой непонятной совестью и просто жри. Если что-нибудь найдешь, конечно. И не думай, будто кто-то что-то заметит - они здесь, кажется, все равно все после ночи вышвыривают на помойку: я часто вижу, когда прихожу по утрам, что поваришки выкатывают куда-то за пределы кухни наваленные воняющим дерьмом тележки.

      - «Дерьмом»? Это ты так о пище говоришь?

      - О ней самой. О чем я еще могу говорить, идиот седоголовый?

      Аллен нехотя нахмурился. Краем уха прислушиваясь к возможным посторонним шорохам, остальными полутора ушами всецело присутствуя здесь, в неуютной, но согретой кухоньке, прошелся взад и вперед, поднырнул к первому попавшемуся холодильнику, заглянул внутрь, с запозданием сообразив, что жестоко ошибся, что это вовсе никакой не холодильник, а самый что ни на есть морозильник, забитый мясом наружности весьма и весьма... наверное, странной.

      Что-то сердечно не то почудилось Аллену во всех этих пепелисто-сероватых окорочках, пронизанных вздувшимися синими жилами тушах, отрубленных глазастых головах животных, которых он за всю свою жизнь, разъезжая с раннего детства из одной страны в другую, с материка на материк, из Африки в Индию, в глаза не видел, в книгах не слышал и вообще не желал бы верить, будто те где-то и для чего-то могут существовать.

      - Я не люблю, когда плохо отзываются о еде, хороший мой. Какой бы она ни была. Почему-то теперь свойственно думать, будто любить хорошо поесть и вообще питать к пище теплые чувства - это моветон, постыдность, некрасивость и вообще в двух словах гадкая гадость. Люди почему-то стесняются самих себя и своих потребностей, в то время как, уверен, почти каждый из них любит и вкусные блюда, и возможность провести с ними наедине часок-другой, и... Наверное, я просто никогда не поверю, будто есть люди, которые не любят еду, пусть и пристрастия у всех разные, но общее остается общим для всех: без пищи мы умрем, точно так же, как и без воздуха и без воды, только вынужденности пить или дышать никто отчего-то стыдиться пока не надумал, а с едой обошлись как-то… не слишком, на мой взгляд, хорошо. Несправедливо даже, сказал бы я.

      Мальчонка Юу, чутко прислушивающийся к его словам, но пожелавший сделать вид, будто на самом деле особенно не слышал и не слушал, пожал плечами. Болтнул правой тощей ногой. Подумав, немножко язвительно отозвался:

      - Чего ты ко мне-то привязался со своими идиотскими проблемами? Я ее не стыжусь, твоей еды, я ее просто не ем, потому что она мне не шибко нужна. Так что мне наплевать. Я понятия не имею, какая она на вкус, но воняет всегда отвратно, так что говорю, что думаю, и пошел бы ты в задницу с тем, что тебе там нравится, а чего не нравится.