Покорно терпит Зина грубости вещей. Терпеливо сносит выходки почужевшей утвари, ни возмущённый вздох, ни всхлип обиженный не вырываются из кротких губ. День за днём всё нежнее протирает она зацарапанные бока трюмо, все настойчивей драит поблёкшие полы, подкармливает маслом заржавелые петли, выбивает коврики. Будто неповоротливая собачка на привязи, едва поспевает за ней маленький визгливый пылесос.
Весть о её возвращении в тот же вечер облетела городок. Бывшие подружки-знакомые, обрадовавшись, что теперь появится повод для пересудов, стали чаще выходить на улицы, сидели на лавочках, играли на гармошках, стучали в домино во дворах. Злословили: как же, явилась, куда ей деться, кому она нужна. Судачили: горько одной восвояси вертаться, растрёпой, нечёсой, в изношенном барахлишке. Дети малые, подхватив злобное ликование, на всякий случай смеялись вослед, когда она вечером выходила побродить у озера. Мальчишки бегали за ней по пятам, следили, что она там делает на берегу. Говорили подслушанное у взрослых: это она не потому такая молчаливая и тихая, что гордая или учёная, а потому, что от стыда сгорает. Ещё бы, вернулась без гроша в кармане, бледная, в истрёпанной юбке, в рваных чулках, в сбитых сапогах. Болтали, что она легкомысленная в бабку свою, когда-то первую красавицу городка, швею Евдокию. На вид обе лапушки, а вообще-то девки не промах, если что плохо лежит – не упустят… Щурили глаза раскосые, шептали речи хитрые, старались прозреть, чем Зинка занималась в отъезде и почему всё же вернулась. А предположения не уходили дальше привычного: сорвалась девка с цепи, думала, всё ей будет мёд, а Башляй поигрался, промотал её денежки, протрезвел да и выставил вон, мало ли красавиц в столице. Вот и вернулась она назад в штопаных чулках, в шубейке линялой, никому не нужная, больше ничья. А и куда ей деться-то? Хорошо хоть, в подоле не принесла. А может быть, как раз плохо это, грустно будет одинёшеньке, не для кого жить. Шушукались, что у Зинки злая удача. А у кого злая удача, кто у Недайбога на особой примете, держись от того подальше, обходи его дом стороной.
Потом уж, когда стало солнце посмелей припекать, шептались тише и мягче, что хоть Зинка поглядывает на всех свысока и в молчанку играет, а сама страдает-мучится, всюду носит свои печали в горсти. И не с кем ей поделиться, нет подле неё груди нареветься, нет рядом с ней плеча голову преклонить – вот и болеет душой одна.
Если бы она хоть иногда выглядывала в мутное оконце кухоньки, наверняка заметила бы почтальона, который часто теперь прохаживался по тихой улочке, ведущей к озеру. Наверняка заприметила бы продавщицу сигарет, что бродила с лотком на шее, с любопытством косясь в сторону её окон. Немного погодя, увидела бы парочку влюблённых, которые выбрали для свидания горбатый проулок с морщинистым асфальтом, шли в обнимку к реке, разглядывая Зинин дом. Ближе к вечеру прибегали мальчишки, толпились у подъезда, шушукались и следили за её окнами во все глаза.
Невзрачная и безлюдная улочка не видывала стольких прохожих, как в те апрельские дни, когда отревелась капель и всё чаще стало выкатываться на небо смешливое вихрастое солнышко. Напуская на себя равнодушный и строгий вид, спешили прохожие мимо бывшего общежития ткацкой фабрики и с поддельным безразличием заглядывали в низкое окошко второго этажа. Там, меж тюлевых занавесок, замечали склонённую головку, старались уловить, что слышно. Целый день потом удивлялись, спорили и гадали. Что это она всё сидит одна? Да неужто до сих пор грустит о Башляе своем? Чего она делает целый день: штопает, читает газету или пишет письмо. Как же это она обходится без денег-то и без еды?
Сповелось-споделось, ранним утречком часто видели Зину на валунах прибрежных. В той же юбке льняной, в шубейке линялой. Обнимала она руками колени острые. Не разглядеть издали, может быть, плакала. И светлые волосы её трепал настырный задорный Ветер Озёрный. До полуночи иной раз бродила по берегу. До рассвета стояла у самой кромки озера. Но в воду ледяную, суровую даже мыс окунуть не решилась. Не хотелось ей в свой омут возвращаться. Холодно и тоскливо там. Но и в городке родном, трёхэтажном, было теперь тесно и тяжело, как на чужбине.
Много думала она в те дни о Собачьем царе. Так и эдак встречу заветную, что случилась возле разбитной Никольской улицы между ним и Башляем, мозговала. Погрустив, повздыхав недельки две, углядела Зина оборотную сторону, ухватила той встречи потаённый смысл. Догадалась, что Собачий царь подноготную червоточинку без особого труда прояснить помог. Испытал Башляя перемётного, неразменным рублём сердце выкупил. Что за человечишка – выведал. По тропинке собачьей угнал. Поняла тогда и простила Зина Брехуна-царя окончательно. Отпустила его на все двенадцать сторон. Пусть живёт себе в Москве, развлекается, умыкает в пёсье царство ненадёжный люд. И как пёрышко синичье, с той поры полегчала душа её.
Раз, вернувшись после прогулки у озера, обнаружила она у двери свёрток, а в нём – скромные дары: два яблока, сыр, пряники и банку варенья крыжовенного. К концу лета выходила она на берег всё реже, с лица была бледной, губы поджимала и казалась почти прозрачной. Осенью приходила к озеру всего пару раз, жадно вдыхала воздух сырой и стылый и тут же уносилась прочь, прыгая по валунам. Как-то, убегая к дому, поскользнулась Зина, упала на мокрых камнях. Хромой рыбак Афанасий провожал её под руку до подъезда. Ничего не выспрашивал, ни во что не вникал, только пыхтел папироской и раскатисто кашлял на ветру.
Когда она смотрела на небо, забывшая все обиды, растерявшая все метели, глаза её становились голубыми и прозрачными, с тюлевой поволокой закатного облака. Когда она задумчиво скользила взглядом с одного бакена на другой, захлёбываясь ветром вечерним, взгляд её делался глубоким, мерцающим, словно глубина озёрная. Когда она кормила чаек, птицы вились вокруг и ненасытно кричали. И взор её в эти минуты становился дымно-серым и тревожным, как их крылья. А сердце её стало теперь, как никогда раньше, живое, гладкое и прохладное, будто камешек, отполированный волнами, поблёскивало на мелководье, светилось выплаканными слезами, всё знало, ни о чём не жалело, чего-то смутно ждало, но пока молчало.
Проснулся Лохматый в потёмках, неохотно к рассвету сдающих. Из одури великой вырвался. Из морока мутного выбился. Из гула городского, дребезжащего в кромешную тишь угодил. Постонал-повздыхал в полный голос. Вроде бы чуток отпустило. Головой потряс что есть силы. Ощутил поблизости Недайбога. Забоялся всего, аж зажмурился. От ветра талого сжавшись, час, другой сидел без движений, к звукам окрестным тревожно прислушиваясь, от любого скрипа всем телом вздрагивая. И сердито, пристыженно мёрз.
Потом попривык к обстоятельствам, кое-как через силу с дрожью справился. Лицо оледенелое, шершавое от инея и сора обтёр. Удивлённо ощупал нос со ссадиной. Пятерню неродную, одичалую запустил в перепутанные патлы. Осторожно себя за уши потрогал. Руки-ноги недоверчиво обшарил. Возвращение в человечий облик, затаив дыхание, признал. Заскулил сначала по-щенячьи. А потом уж и по-человечьи, беззвучно и сдавленно, упустил по щекам слезинки, одну за другой, безбрежным ручьём.
Встрепенулась ночь испуганной птицей, заволновалась в светлеющем небе. Металась туда-сюда, теряла чёрные перья. Где упадёт перо на дерево, там кора чернеет, где упадёт перо на крышу, там горелый дождь целый день каплет с потолка. Где обронит ночь пух в зоркие широкие лужи, там вода темнеет и асфальт крошится. Если пёрышко ночи на пса опустится, станет в Москве на одну чёрную дворнягу больше. А упадет чёрный пух какому-нибудь прохожему на одёжу, так настроение у того человека испортится до безобразия, до самого вечера, а потому что не надо гулять, когда ночь расстроена.
Билась ночь, томилась над городом, налетала на стёкла зашторенных спаленок, рёбрышки ломала об стены каменные. Путалась, бедная, в проводах. Зашибла бока об щиты рекламные да об мосты бетонные. Но не вечно оно, несчастье, отомкнули двери туманные, распахнули двери метро. Юркнула ночь в ближайший переход. Устремилась в подземные горницы. Вприпрыжку спустилась по лесенке на платформу и упряталась в туннеле: почивать, сил набираться, ссадины зализывать да поломанные рёбрышки налаживать.
