Остроскулое, сухощавое лицо человека с обожженной щекой, сидящего напротив, удивительно ясно напомнило ему события далекого двадцатого года. Этот человек был похож на атамана Анненкова. Тот же дерзкий прищуренный взгляд, острый нос и безжалостная ухмылка, не оставляющая никаких надежд.

Атаман называл его, есаула, командира сотни «черных гусар», по-приятельски «Ешкой». Они были старыми знакомыми, судьба свела их еще в Омске в 1918 году в белогвардейской тайной организации «Тринадцать».

Ешка, как и атаман, безумно любил лошадей, умел пить самогон по-лошадиному из ведра, был хлестким отчаянным рубакой: одним взмахом сабли он разваливал пленных пополам, наискось — от плеча до поясницы. Атаман называл это экстра-классом.

Они расстались у китайской границы, у озера Ала-Куль. На песчаном берегу лежали сотни анненковских вчерашних драгун, пожелавших остаться в Советской России. Их, безоружных, только что изрубили Ешкины каратели-гусары. На окрестные сопки слеталось воронье, тошно пахло кровью и нарождающимся смрадом — стояла июльская жара. Обнимая на прощание закадычного Ешку, атаман прослезился…

— Ты будешь говорить или нет? — сидящий напротив еще раз перелистал зольдбух, брезгливо отодвинул от себя — Тут написано, что ты русский. Ты действительно русский?

Отвечать не то чтобы не хотелось, он не видел в этом смысла. Он знал, что его все равно прикончат. Этим вот эсэсовским кинжалом, демонстративно лежащим на столе, которым, как сказал остроносый, они только что прирезали сторожевую собаку. «А ты похуже собаки», — сказал остроносый.

Он ощущал странное равнодушие. Злобы и отчаяния не было: в последние дни он предвидел свой конец и почти наверняка знал, что из Харькова ему вряд ли удастся уйти. Так уж неловко складывались обстоятельства.

Все-таки удивительно: такие заморенные дохлые хлюсты сумели взять в мертвый капкан его, десятки раз уходившего от верной смерти. Выходит, пришел конец пути, оборвалась долгая веревочка…

А профессоришка тут ни при чем. Старая вонючая крыса, подыхающая от собственной жадности. Впрочем, в злобе он опасен, и они правильно сделали, что связали руки ему, сомлевшему от страха. Ну а врежет дуба — туда и дорога.

— Да я русский, — глухо сказал Кортиц и неожиданно попросил: — Расстегните воротник… Душно.

Те, что сидели напротив, переглянулись: человек с обожженной щекой и другой помоложе — смуглый, с выбитыми передними зубами. Этот второй все время нервно пощелкивал предохранителем парабеллума, лежащего перед ним на столе. В ответ на просьбу Кортица он сплюнул на пол, дескать, противно даже прикасаться к тебе.

«Интересно… — вяло размышлял Кортиц. — Кто они? Переодетые русские разведчики, недавно заброшенные в город? Нет, судя по тощему виду, они из местных, из подпольщиков. Не зря же ему показалось, что он уже встречал где-то того третьего — круглоголового коротышку, который ушел, наверно, сторожить на крыльцо».

— «Гауптшарфюрер», — медленно прочитал остроносый в солдатской книжке. — Это что значит?

— Мое воинское звание.

— Не воинское, а эсэсовское. Я тебя спрашиваю, что оно означает, какой чин?

— Ну вроде вашего старшины. В армейских частях у немцев это фельдфебель.

— Что-то мало тебе, собаке, дали… — неопределенно, без особой злобы, сказал подпольщик. Поднялся, подошел к окну, осторожно прислушался, прижав ухо к ставне. Потом сделал знак молодому, и тот вышел, сунув за пазуху пистолет.

«Что они затевают? — обеспокоенно подумал Кортиц. — И вообще, почему тянут, будто ожидают кого-то?» Он уже понял, что подпольщики интересуются им всерьез и что внезапный его захват — не случайная акция партизан-мстителей. За ним, очевидно, долго следили и небезуспешно, несмотря на его маскировку, на цивильный плащ и шляпу. Теперь постараются вытянуть из него сведения, ради которых все это было затеяно. Но какие сведения?

Решив так, Кортиц приободрился. Значит, еще не конец, значит, на какое-то время ему сохранят жизнь.

А это значит, самые неожиданные новые варианты, которые могут окончиться непредвиденным, в том числе и его побегом, избавлением. Черт возьми, так бывало уже не один раз!

Надо подтолкнуть их к этому, надо бросить им «конец», как говорят матросы, бросая бухту нанята на спасительный причал.

— Я вам могу пригодиться.

Эта фраза была заветной палочкой-выручалочкой Корытина-Кортица, к помощи которой он прибегал в самые критические моменты жизни которая всегда неизменно выручала его.

Именно с этих слов он начал свое знакомство в 1938 году с бывшим врангелевским полковником Семеном Красновым, племянником известного белогвардейского генерала Краснова. Семен Краснов ведал тогда в Париже Гитлеровским «Комитетом по делам русской эмиграции».

А с началом войны пришлось применять палочку-выручалочку довольно часто. И в разговоре с генералом Шкуро, который формировал для гитлеровцев так называемый русский охранный корпус, а позднее — в полевом штабе генерал-полковника Шоберта, командующего одиннадцатой немецкой армией. Генералу, любившему экзотику, весьма импонировала идея личного конного конвоя во главе с лихим белогвардейцем-фельдфебелем. Правда, Шоберту почему-то не понравилось, когда, желая доказать безграничную преданность, начальник конвоя на его глазах зарубил шашкой трех пленных партизан, да еще в азарте прихватил стоявшую на обочине старуху. Впрочем, вскоре и сам генерал благополучно отбыл на тот свет, напоровшись на русскую мину.

— Я могу вам пригодиться…

Подпольщик, который теперь оставался один, неопределенно усмехнулся, потом быстро взял со стола кинжал и приставил в горлу Кортица остро заточенный конец. Эсэсовец сдавленно замычал, закатывая глаза.

— Но-но, гнида! Уймись! Ты же сам просил. — Ловким тычком подпольщик вспорол крючки на тугом воротнике мундира. — Подыши и поговори напоследок.

Теперь стало легче, но появилась жажда, неодолимая, испепеляющая все внутри. Она была хорошо знакома Кортицу по многим похмельным рассветам, когда, просыпаясь, он бросался к ведру или водопроводному крану.

Он боялся просить воды, боялся отказа, который превратился бы для него в пытку.

В это время на полу завозился связанный хозяин дома. Видимо, пришел в себя и жалобным старческим голосом попросил пить.

— Вишь ты, от самогона угорел, фашистский прихвостень! — желчно усмехнулся подпольщик. — Люди кругом с голодухи мрут, а эти паскуды выпивку устроили.

«Ну вот… — уныло подумал цугфюрер. — А уж мне-то он ответит похлеще. Надо торговаться с ними даже за глоток воды».

— Между прочим, — сказал он нарочито равнодушно, — у этого старика в подвале целый склад ценного барахла. Золотишко есть. Можете проверить.

— Вре-ет!! — оживился, завопил пан, профессор, катаясь по полу. — Кому верите? Душегубу — эсэсовцу!

В комнату быстро вошел третий из подпольщиков, тот самый коротышка, что ловко прикинулся дурачком в начале всей этой истории, а потом сумел захлопнуть западню. Это он оглушил Кортица рукояткой пистолета.

— Что за крик? Что тут происходит?

— Да вот «друзья» не поладили, — с усмешкой пояснил остроносый. — Почем зря продают друг друга. Слушай, а может, хрыча выбросить в сад, да это самое… Мешает он тут.

— Нет, нельзя. Его судить будут наши. Вытащи его в соседнюю комнату и запри. А будет орать, мы его успокоим быстро.

Коротышка, оказывается, был за начальника. Когда он сел к столу, придвинул ближе керосиновую лампу, Кортица бросило в жар, потом начало знобить: так вот откуда ему показалось знакомым это круглое, грубо-простоватое лицо…

Алтай, Черемша… Вот где он встречал малорослого, крепко сбитого парня, зычно, уверенно выступавшего там на праздничных митингах…

Он опять, млея от страха, стал будто проваливаться в бесконечную яму прошлого: замелькали перед глазами таежные кручи, рыхлая пена горных речек, разбухших от осенних дождей… Увиделась китайская погранзастава, где его долго и старательно били, обобрав буквально до кальсон, а потом извинялись, показывая желтые лошадиные зубы. Он помнил эту зловещую Черемшу, слишком хорошо помнил…