Наблюдая в щель однообразно-зеленые проходящие мимо шеренги, с ненавистью подумал, что, наверно, именно это и есть самое страшное, самое омерзительное в войне: страх побежденного, ощущение постыдного бессилия, когда ты вынужден таиться и прятаться в собственном доме, в своем родном городе… А они вот идут — наглые, уверенные, вооруженные до зубов, пропахшие пылью, потом и порохом. Она кажется неостановимой, эта загорелая орава, тяжко ухающая коваными каблуками.

Но что это? У поворота на Сумскую колонна вдруг мгновенно рассыпалась, солдаты, сваливая и давя друг друга, кинулись в подворотни — улица опустела. Слетко поднял голову и все понял: высоко в голубом поднебесье летели советские самолеты: тремя плотными колоннами неторопливо, с истинно хозяйской солидностью пересекали воздушное пространство над городом. Они, вероятно, шли в тыл на Богодухов или Полтаву и их не интересовала какая-то жалкая колонна трусливых «завоевателей», разбежавшихся от одного гула моторов.

Неподалеку пожилой немецкий солдат тщетно старался протиснуться в узкое подвальное окошко, ему помогали, тянули внутрь, но толстый обтянутый штанами зад немца был явно не тех габаритов. Слетко пожалел, что не захватил с собой парабеллума — вот это была бы цель! Потом рассмеялся, плюнул и решительно вышел из-за укрытия: в конце концов, кто-то должен держаться смело в этом городе.

Он прошел по тротуару мимо строящейся колонны и, когда регулировщик-фельджандарм погрозил ему кулаком, тряхнул инструментальной сумкой: дескать, иду по срочному вызову (аусвайс дежурного слесаря-сантехника у него имелся!).

Так, не хоронясь, в открытую, он пересек весь район, и его ни разу не остановили. Только спустившись на Журавлевку и разыскав нужный адрес, Павло облегченно вздохнул, поежился: безрассудное мальчишество могло дорого ему обойтись! Он ставил под удар не только себя, но и всю группу…

Ко всему прочему, риск оказался напрасным. Родионова не было дома. Хозяйка — сердитая полуглухая старуха, отмолчалась: «Ничого не чула, никого не бачила». Слетко ушел, оставив на всякий случай записку.

Миша — Жареный сам явился к Павлу под вечер. Точнее сказать, не явился, а ворвался, когда они с Миколой Зайченко пили опостылевший малиновый чай, обсуждая безрадостные перспективы. Родионов, не морщась и не кашляя, залпом выпил слепковскую кружку горячего чая, перевернул ее и постучал по донышку дулом пистолета:

— Чаи гоняете, народные- мстители? А у вас прямо под боком угнездилось гестаповское кодло! Эх вы, братья славяне, архаровцы рогатые…

— Ну-ну! — спокойно усмехнулся Павло. — Выдавай дальше, а мы послушаем.

Он уже дважды встречался с Родионовым и хорошо усвоил, что удивить, ошарашить — рабочий стиль Миши — Жареного. Он и эсэсовцев так брал: «на шарашку», то есть на испуг.

— Кролики лопоухие! — Миша зло дернул левой — багровой, сплошь обожженной щекой. — Я вам на полном серьезе. Слушайте, только что, идя сюда, я встретил гада, одного из тех, кто поджигал госпиталь в марте, когда немцы ворвались в город. Помнишь, Павло? Они жгли первый этаж из огнеметов по окнам, второй решетили пулеметами… Четыреста ребят погибло. Эх! — Родионов налил в кружку чая и, опять не остужая, хлебанул залпом. На этот раз закашлялся. — Я тогда вывалился в окно… Лежал под кустом уже с двумя пулями. Подошли двое, достреливали таких, как я… Один из них выстрелил в меня, вот сюда. Я его харю буду помнить и на том свете. Это он, слышите, он зашел сейчас в соседний дом! Я его узнал, хоть и переодетого. Кто живет в этом доме?

— Профессор один, — поднимаясь и тоже подходя к окну, ответил Слетко. — Гнида из националистов. Барыга.

— Значит, все правильно. — Миша закурил немецкую сигарету, привалился к косяку, пристально, не мигая вглядываясь в темные окна профессорского дома. — Заметем обоих, братцы! Как только стемнеет. А ежели он выйдет раньше, догоню и уложу на улице. Или — не жить мне больше.

— Нельзя, — негромко, сухо произнес Слетко.

— Что ты сказал? — Родионов повернулся, в ярости стиснул зубы. — Что?

— Нельзя, говорю, Миша. Ты не горячись, но убивать его ни в этом доме, ни на нашей улице нельзя. Ты нас подставишь под удар. А у нас задание поважнее этого вшивого эсэсовца. Немцы готовятся взорвать город — мы должны помешать. Я к тебе шел за помощью сегодня.

Родионов, успокаиваясь, жадно докурил сигарету, чуть приоткрыл окно: что-то в профессорском саду привлекло его внимание. Жестко усмехнулся, не поворачивая головы от окна:

— Я сам думал об этом… То, что делаете сейчас вы, — чепуха, детская забава. Ну зафиксируете десять — тридцать мин. А их тысячи! Нужен план, понимаешь, Слетко, нужно достать план!

— Какой такой план?

— Как человек военный, я знаю и уверен: у немцев должен быть план минирования. На нем обозначена каждая мина. Надо во что бы то ни стало достать этот план. Конечно, не попросить, а просто взять. Вот в такой игре я с вами играю.

Разумеется, Слетко и сам знал все это. Более того, на прощальном инструктаже в марте ему прямо говорилось о таком плане-схеме, как о возможной задаче-максимум. Но уж слишком переменились обстоятельства, чтобы можно было сейчас всерьез думать об этом.

— Легко сказать… А попробуй только подступиться.

— А почему не попробовать? — Родионов опять приник к окну, побарабанил пальцами по стеклу. — Слушайте, славяне, у меня есть дельная идея. Давайте поговорим с этим эсэсовцем, он наверняка что-нибудь да знает о плане. Да вы соглашайтесь, все равно другого выхода у вас нет. И мне будет интересно побалакать с этой падлой. Хочу спросить: как это он, опытный живодер, промахнулся в меня, на два вершка взял выше сердца? Ведь стрелял-то в упор.

— Я пойду с тобой! — неожиданно поднялся с лавки молчун Микола.

Зайченко прямо давал понять, что осторожность и нерешительность Слетко не одобряет. В последнее время он явно начинал срываться: упрямничал, затевал беспричинные споры. Видно, у парня сдавали нервы.

— Вы оба коммунисты, — тихо сказал Слетко, — И должны поступать с моего согласия. Потому что я здесь оставлен обкомом партии — вы знаете.

— Так ты что, против? — насупился Родионов.

— Нет, не против. Но я за то, чтобы сначала все хорошенько обдумать и взвесить. И уж, во всяком случае, действовать без злости, а спокойно. Это я тебе говорю, Миша.

— Я этой злостью живу! — отпарировал Родионов. — Неужели ты этого не понимаешь?

Миша возбужденно, резкими шагами заходил по комнате. Поджарый, мускулистый, он чем-то напоминал старинных удальцов, которые с разбойным криком: «Сарынь на кичку!» — очертя голову бросались на купеческие баржи. О его дерзости, безрассудстве и удивительном везении в городе ходили легенды.

Слетко подумал, что хорошо, благоразумно делал, стараясь раньше не связываться с бесшабашным Мишей Жареным и его «флибустьерами». Ну а сейчас просто не было иного выхода.

— Давай говори, Миша, что предлагаешь?

— Бросаем в окно гранату, вот эту, без запала. Прямо на стол, — Родионов подкинул на ладони пехотную немецкую гранату с деревянной ручкой. — Они наделают в штаны, повалятся на пол, поползут по углам — тут мы врываемся и берем их тепленькими. Ну так согласны?

— Окна на ночь изнутри закрываются ставнями, — сказал Слетко. — А на двери два амбарных засова, кувалдой не собьешь.

— Ты что, бывал у него?

— Приходилось…

Вот теперь Миша сразу остыл, перестал метаться по темной комнате. И Микола Зайченко уже не сопел обиженно — дошло до них до обоих наконец-то.

Тут нужна была хитрость. Следовало придумать такой предлог, чтобы трусливый пан профессор сам открыл дверь и чтобы его гость, переодетый эсэсовец, ничего не заподозрил, не почувствовал беспокойства.

…Полчаса спустя собрались в малиннике за сараем, как раз напротив соседского сторожевого поста. Здесь, в укромном углу, удобно было проделывать дыру в трехслойном проволочном заборе.

Накрапывал дождь. Ночь давила духотой, горячей и липкой, настоянной на вони близкой застоялой и загаженной реки. В саду за забором негромко, предупреждающе-злобно ворчал сторожевой кобель — уже почуял неладное. Начинать надо было с него.