— Что же предлагаете? — Крюгель наконец поднял голову.
— Во-первых, я объявляю вам свое решение: сегодня же шифрограммой сообщаю о факте вредительства в город и вызываю следователя. — Шилов опять пнул камень, долго с интересом следил за его падением: внизу, над бывшим руслом реки, от камня наросла небольшая лавина. — Во-вторых, предлагаю в акте комиссии прямо указать, что причину взрыва экскаватора установить не удалось. Ведь оно так и есть на самом деле. А это нелепое предположение надо просто отбросить. Пусть расследованием займутся специалисты, квалифицированные лица. Пусть они делают выводы и определяют виновного. Вот и все.
— Между прочим, я уже звонил в райком партии, — негромко произнес Денисов. — Так что в городе насчет экскаватора в курсе дела.
Закатное солнце пряталось за грядой облаков и освещало из-за них, как из-за ширмы, причудливую гребенку дальних хребтов на горизонте: мягкий перламутровый свет падал на скальные вершины, похожие на башни рыцарских замков. Вечернее раздолье рождало успокоение, тихое, но тревожное, в котором нераздельно слиты восторг и грусть…
Все трое молча любовались закатом, каждый думая о своем. Парторг Денисов зашелся кашлем, торопливо вынул пачку дешевого «Беркута», закурил папиросу-гвоздик.
— Шприхст ду вар, зо браухст ду айн гедехтнис; люгст ду, зо браухст ду цвай[6], — меланхолично, в раздумье произнес Шилов, ни к кому, собственно, не обращаясь. — Так любил говорить один мой немецкий товарищ.
— Это есть народная мудрость. — Ганс Крюгель почтительно поднял палец. — Мой дед тоже говорил так. Гроссфатер.
Денисов раздраженно сплюнул.
— Ну-ин ладно. Я, однако, пойду: совещание агитаторов назначено. — Взглянул на часы, угрюмо пошутил: — У вас фатеры, а у меня агитаторы.
Он втоптал каблуком недокуренную папироску и, не попрощавшись, молча направился вниз — сутулый, большеголовый, старчески кхекающий через каждые несколько шагов. Крюгель и Шилов проводили взглядами его неширокую спину: под габардиновым пиджаком четко угадывались костлявые лопатки.
— Он что, больной? — спросил Шилов.
— Да, у него еще в войну прострелено легкое. Но крепкий человек, крафтман. По-русски говорят «кремень мужик». Вот такой, как этот камень. Шлаген дас фойер — высекать огонь.
Немец поднял два черных кварцитовых обломка, покресал ими, показывая-высекая искорки, и бросил один Шилову.
— Вам нелегко будет работать с ним, геноссе Шилов.
Тот усмехнулся, подкинул на ладони пойманный камушек, зачем-то сунул в карман.
— Поживем — увидим…
Оба они с уходом Денисова почувствовали появившуюся вдруг напряженность, оба осторожно приглядывались друг к другу. Крюгель подумал о том, что первое его впечатление, возможно, ошибочно: в новом начальнике, несомненно, ощущалось обаяние, правда несколько странное, из категории неопределенных. Оно и привлекало и отталкивало одновременно. Особенно неприятны были холодные рыбьи глаза, в которых ничего нельзя уловить, кроме безграничного равнодушия.
— У вас отличное произношение, — по-немецки сказал Крюгель. — Правда, чувствуется берлинский акцент, так сказать, дистиллированная речь. Вы давно были в Берлине?
— Почти год назад, — польщенно улыбнулся Шилов. — Вернулся после длительной командировки.
— Ну и как выглядит наш славный Берлин?
— В Берлине толков много, толку мало, — по-русски произнес Шилов, вынимая пачку «Казбека».
— Простите, не понял.
— На немецком этот каламбур не звучит. Ну а если сказать проще, то ничего хорошего в Берлине я не увидел. Перемены малоутешительные, во всяком случае на мой взгляд.
— Вы имеете в виду нацистский бум?
— Но только. Общая взбудораженность, нарастающая атмосфера какого-то повального психоза. Я никогда не думал, что немцы, как нация, могут быть настолько шумны и крикливы.
Он хотел добавить кое-что и насчет несдержанности — в Берлине он сам видел, как уличные зеваки не раз избивали иностранцев, если те не отдавали нацистского приветствия марширующим штурмовикам, — однако передумал: Ганс Крюгель и без того обиженно надул толстые губы.
— Что же плохого вы усматриваете в одухотворенности народа? — спросил Крюгель, запальчиво ерзая на камне. — Немецкий народ подымает голову, начинает ощущать свое национальное достоинство, которое было втоптано в грязь Версальским договором. Разве позорно сегодняшнее воодушевление вашего советского народа? Разве смогли бы вы без него строить социализм, решать колоссальные задачи, вот как эта плотина?
— Все зависит от идеи, на которой базируется это самое воодушевление. Что касается Германии, то там социальный психоз прочно стоит на нацизме, то есть на вещах крайне реакционных, которые проповедуют Гитлер и компания.
— Неправда, — вспылил Крюгель. — Нельзя смешивать немецкий народ и гитлеровцев. Мы, социал-демократы, всегда решительно выступали против подобных инсинуаций. Немецкий народ не пойдет за Гитлером, не поддержит его расовых и реваншистских идей, милитаристских мероприятий. Нет и еще раз нет!
Затягиваясь папиросой, Шилов с любопытством поглядывал на разошедшегося всерьез инженера. Он, конечно, запросто мог опровергнуть наивные и давно устаревшие социал-демократические догмы. Мог бы рассказать, насколько легко удалось решить Гитлеру даже такую, казалось бы, нереальную проблему, как введение новой административной системы, которая упраздняла традиционные Саксонию, Пруссию, Баварию, Силезию и вводила сто территориальных округов (против этого тщетно конфликтовал даже Герман Геринг!). Или припомнить восторженно орущие толпы берлинцев в сентябре тридцать четвертого, когда состоялся грандиозный спектакль официального вступления Адольфа Гитлера на пост президента. Во время работы в Германии он многого насмотрелся, а еще больше наслушался на так называемых деловых бирабендах. Он отлично знал истинную ситуацию в Германии, но, к сожалению, пока не знал подлинных настроений собеседника.
— А что вы скажете насчет недавней оккупации Рейнской зоны? — Шилов наблюдал, как брезгливо морщился Крюгель от папиросного дыма, и это его забавляло. — И в частности, о речи Гитлера в театре Кролля? Помните, газеты подробно писали об этом?
— Речь фюрера была глупой и невежественной, а угрозы и хвастовство просто беспардонны, — горячился Крюгель. — И все-таки возвращение Рейнской зоны в лоно матери-Германии есть справедливый шаг. Это убедительно показал и проведенный там плебисцит.
— Но это же первый шаг к войне. И он уже сделан. Теперь вскоре последуют другие шаги.
— Нет, нет! Немецкий народ не будет воевать. Он жаждет восстановления справедливости, возвращения Германии незаконно отнятого. И на этом он поставит точку.
— Уверяю вас, для Гитлера это только разбег, проба сил. Дальше — война. Он пойдет сюда, на Восток. Вспомните его клятвенную «Майн кампф».
Откровенно говоря, затянувшийся спор стал уже надоедать Шилову — все это было на уровне чистой декларативности, в пределах, дозволенных иностранному специалисту, каким был Крюгель. Наивно было бы рассчитывать на его искренность, да еще при первой же встрече. Он, конечно, гнул и будет гнуть свое: убежденный социал-демократ, последовательный националист — не более. Пожалуй, пора было закруглять, для начала вполне достаточно.
В общем-то, Ганс Крюгель ему нравился: крепкоголовый, самоуверенный немец. По внешности — типичный баварец.
— Вы из Баварии?
— Нет. — Крюгель несколько удивился повороту в разговоре. — Я родился и вырос в Магдебурге. Город знаменитого фарфора марки «двух мечей». Именно у нас, в нашем соборе, похоронен император Оттон Первый. Вы бывали в Магдебурге?
Шилов кивнул, сразу вспомнив древний готический собор и рядом в палисаднике — памятник негру — слуге германского императора.
— Насколько я помню, Магдебург — это и город Мартина Лютера?
— О да! Великий Лютер — мой земляк. Он учился в нашей школе.
«Черт его знает… — невесело подумал Шилов. — Стоит ли сразу раскрывать ему карты? Немцы — народ упрямый, настырный и безжалостный, протяни ему палец, запросто оттяпает и голову. Впрочем, удочку закинуть все-таки надо, а что последует дальше — поплавок покажет».
