Погода портилась. С севера, от Золотухи, накатывались взъерошенные ветром тучи, наверху, в провалах между слоями, иногда проскальзывали закатные лучи, и от этого внутри туч вспухали багровые языки, будто пламя сквозь дым огромного костра. Изредка врывались крупные дождевые капли, звучно шлепались на бетон, оставляя черные маслянистые пятна. «Дождь не помеха, — подумал Шилов, — не было бы сильного ветра: поднимутся волны и тогда придется откладывать операцию».
А откладывать нельзя, потому что приходящие дожди — по сути дела, приход осени, время затяжной «падеры», когда тайга неделями мокнет в серой завесе, а проселки, броды, даже горные тропы становятся непроходимыми.
Интересно, сумеют ли они за трое суток добраться до границы, выдержат ли лошади?
На острове несколько раз мигнул красный огонек, — очевидно, Корытин проверял сигнализацию (телефонной связи туда не было). А что, если напоследок рвануть и этот островок — ведь там несколько тонн аммонала? Для эффекта, в качестве прощального фейерверка. Жаль, они вчера не продумали этот интересный ход, а сейчас, когда все рассчитано по минутам, уже поздно. Успеть бы уладить дело с креплением этих проклятых ящиков.
Шилов ладонью притронулся к правому боку, где под френчем во внутреннем кармане лежал пистолет, — жестом, уже ставшим привычным за эти несколько тревожных суток, и с беспокойством подумал, что его соратник Корытин очень легко взялся за исполнение двух «мокрых дел»: ликвидацию часовых. Слишком легко, даже для такого отпетого головореза. Это значит, что с ним постоянно придется быть настороже: он без малейшего колебания способен пристрелить и самого Шилова, а скорее всего — всадить нож между лопаток. Разумеется, он понимает, что за рубежом без Шилова ему дороги нет и убирать резидента, по меньшей мере, нелогично. Впрочем, для таких людей логика не существует.
Как странно устроен мир… Ему, начальнику строительства, предстоит сегодня собственными руками взорвать это грандиозное сооружение. Именно здесь, на стыке плотины с береговой скалой, притопленная ко дну моторка с аммоналом вырвет огромную брешь, в которую хлынет безудержный поток — он будет девятым валом для всех, кто строил несколько лет эту плотину, наивно воображая, что живет внизу под ее несокрушимой защитой.
Вон там, в тени бетонной стены, он заглушит мотор, зажжет шнур пятиминутного горения и откроет донный люк. Затем по этой рабочей лестнице поднимется сюда, на гребень плотины. Здесь уже не будет часового, здесь будет «его благородие ротмистр Корытин», а поодаль, в кедровом стланнике, — пара оседланных лошадей.
До всего этого остается пять с половиной часов, а еще точнее — триста тридцать исторических минут…
Вохровцы-охранники недолюбливали Гошку Полторанина. В большинстве своем это был степенный, пожилой люд, а то и стреляный — некоторые из них понюхали пороху еще в гражданскую. Гошку они всерьез не принимали, считая желторотым выскочкой, начальниковым любимчиком, временно пристроенным по каким-то штатным соображениям. Ему втихую делали всякие мелкие пакости: наливали воды в сапоги, прятали винтовочный затвор или солили чай. На большее не решались — за Гошкиной спиной стоял бородатый Корытин с кулаками-кувалдами.
На поблажки рассчитывать не приходилось. И когда на разводе, зачитывая постовую ведомость, Корытин назначал Полторанина на первый пост, он всерьез удивлялся: это был самый вальяжный, самый удобный пост — с телефоном и фанерной будкой. Да и самый близкий от караулки, сюда обычно назначали только стариков. И смена номер два — не тягостная, не сонливая. Прямо-таки подфартило… Вот хромому Кирьянычу, тому наоборот — не повезло, засобачили старого, аж на кудыкину гору, на остров. Ну пущай там поежится, комарье покормит, а то больно прилипчивый, разговорный, не язык — коровье ботало.
Кирьяныч принялся было жаловаться, про суставную ломоту рассказывать, однако Корытин быстренько захлопнул ему рот, постучал по носу постовой ведомостью: «Честь оказана — надо понимать! Ожидается ночная проверка караула со стороны высокого начальства».
Гошка смотрел на Корытина, который вразвалку, осадисто прохаживался перед строем, и почему-то вспоминал вороного жеребца Бартыша — из всей конюшни, из всего конского состава, Гошка не любил только его. Да и как было любить этого аргамака, когда он начинен был рысьей хитростью и звериной злобой: брал из рук сахар и тут же кусал. А то лягал исподтишка, не предупреждая фырканьем, как делали другие жеребцы.
«А ведь этот тоже может лягнуть под самое дыхало, — беспокойно подумал Гошка, косясь на Корытина. — Эвон, глаз-то, как у Бартыша: угольный, с кровяным отливом. Неспроста добренький сегодня. То кулак вечно совал, а то на лучший пост выдвинул…».
Корытин о чем-то говорил со «стариками» на левом фланге, недовольно сопел в бороду, потом резко повернулся к Гошке:
— Ну, а ты, Полторанин, как думаешь? Какие твои будут действия?
Гошка замешкался — вопрос-то прослушал. На веяний случай сказал:
— Я — как положено. Как гласит инструкция.
— А как она гласит?
«А черт ее знает… В ней вон поболе двадцати листиков— затертых, засаленных, захватанных. Поди в ней разберись…»
— Это смотря по обстановке, — твердо сказал Гошка.
— Дурак! — выругался Корытин. — Стоишь на разводе, а сам ворон ловишь. А ну расскажи обязанности часового!
Это Гошка знал: отчеканил, отчитал, как по писаному.
Однако Корытин все не отходил от него, придирчиво приглядывался, буравил прищуренными глазами. Гошка осторожно тянул носом, удивлялся: гляди-ка, совсем трезвый! Знать, и вправду нынче начальство на проверну пожалует. А какое начальство? Ведь выше Шилова в Черемше начальства нет, а Корытин с ним в приятелях ходит: не ему бояться Шилова. К чему же тогда этот шум, вопли-сопли насчет бдительности и марафету? Интересно…
Весь вечер, находясь в составе бодрствующей смены, Гошка ощущал какую-то непонятную встревоженность, словно бы еще днем не успел или забыл сделать очень важное дело. И никак не мог отделаться от этого постоянного беспокойства, озабоченности. Что бы ни делал, все валилось из рук: подметал караулку — мусор не в то ведро высыпал, разлил на полу керосин, заправляя резервные лампы. Карнач Корытин, в конце концов, его отругал и велел ложиться спать перед заступлением на пост. «Опять, наверно, самогону вчера набрался!» — подумал Гошка.
Прикрывшись на нарах брезентовым плащом, Гошка попытался заснуть, но вскоре понял, что ничего из этого не выйдет. А наблюдая за необычно деятельным Корытиным, неожиданно для себя сообразил: вся его взбудораженность идет от карнача. Корытин был сегодня просто не похожим на самого себя: суетился, то и дело глядел на часы, зачем-то часто выходил на крыльцо. Неужели он с таким нетерпением ожидает проверяющего?
Потом Корытин и вовсе озадачил. Во-первых, под полой его синей стеганой фуфайки, перехваченной ремнем, Гошка заметил чехол охотничьего ножа. Ну это еще можно было как-то объяснить: завзятый охотник всегда при ноже, иной вон и за столом хлеб режет охотничьим тесаком — для собственного удовольствия.
Но вот то, что случилось позднее, заставило Гошку съежиться под плащом: почистив и смазав наган, Корытин отпер железный ящик с резервными боеприпасами, долго рылся там, пересчитал обоймы. Потом, хлопнув крышкой, незаметно сунул за пазуху холщовый мешок с запасными наганными патронами — Гошка хорошо знал этот мешочек, его каждый раз при смене караула фиксировали по описи. Зачем он понадобился Корытину?
Выпрямившись, Корытин внимательно оглядел спящих караульных. Гошке сразу сделалось жарко под накрытым с головой плащом. Приглушенно кашлянул и опять вышел на крыльцо. Гошка прислушался: может, там, во дворе, кто-нибудь ждет его? Нет, вроде бы тихо, никаких посторонних шагов…
Гошка лежал, прислушиваясь к замиранию, заячьей стукотне сердца, и вспоминал разговор с председателем Вахромеевым. «Подозревать не умею. Это как?» — «Под сомнения брать, ежели не натурально». — «А ежели натурально?» — «Еще раз проверь, на глаза не надейся. Вот вода мокрая — а ты пальцем попробуй. Удостоверься». Ишь ты, все ему подавай натуральное, а у самого усы не настоящие, будто в клубной гримировочной приклеены — так и хочется дернуть, попробовать.
