Подошедшему Степке Гошка указал на вопиющее несоответствие.

— Неважно, — сказал Степан. — Это не пейзаж, а план-проект. Реклама для будущих жителей, для кержаков. Она должна быть как можно привлекательней. Отражать перспективу новой улицы, ее прекрасное будущее.

Киномеханик был голым до пояса и выглядел довольно хило, если не сказать хуже. Все кости на виду, а уж ребра пересчитать можно, как на школьном макете, что стоит в углу биологического кабинета. Гошка усмехнулся, вспомнив, что Степка собирался его учить иноземному боксу. Такой учитель ненароком и рассыпаться может.

— Ну что, Полторанин, ты, говорят, в ВОХР назначен? — спросил Степка, разглядывая темно-серую форму.

— Назначен, — кивнул Гошка, — по линии государственной службы.

— Это хорошо, — Степан попробовал на ощупь суконную петлицу, погладил пальцем. — Форма тебе идет. А сюда зачем пришел?

— К тебе потолковать пришел. — Гошка чего-то замешкался, чувствуя липнувшую к спине гимнастерку: ну и жарит сегодня солнце! — Значит, дело такое, что я теперь при исполнении долга… При народном достоянии приставлен, чтобы бдительно охранять… Чтобы, значит…

— Говори, говори! — подтолкнул Степан запнувшегося охранника, яростно двигая лопатками от досаждавшей мошкары. При этом суставы у него захрустели, защелкали так, как будто шелушили пережаренную в костре кедровую шишку.

— В общем, должность у меня ответственная, — наконец решился Гошка. — Мне, поди, в комсомол надо поступать. Ты, комсорг, как думаешь?

— А сам как думаешь?

— Думаю: надо. Я ж все-таки теперича на виду… И опять же — заслуги некоторые есть. Вот, пожалуйста, именными часами наградили за спасение коней.

Гошка вынул часы из брючного кармана, подержал, чтоб поблестели на солнце, и протянул комсоргу. Тот приложил их к уху, удовлетворенно кивнул: хорошо идут— постукивают.

— Понятно… — серьезно задумался Степка. — Значит, Полторанин, желаешь вступить в комсомол… А как у тебя с диктатурой пролетариата?

— Нормально. Признаю и поддерживаю.

— А помнишь, что ты говорил на Заимке?

— Я осознал и уже перековался. Газеты читаю и радио слушаю. Про испанские события интересуюсь.

Степан наморщил лоб, закусил губы, будто в тяжком раздумье. Потом схлестнул ладони, приложил их к груди и стал крупно вышагивать вдоль красивого щита — туда и обратно. При каждом шаге давил ладони и гулко хрустел пальцами, рассуждая вслух:

— Допустим, со стороны образования у тебя плюс… Со стороны соцпроисхождения тоже плюс: бедняцко-крестьянское. Должность твоя позволяет, даже требует. Но вот твой морально-политический облик… Эх! — Степан с силой сдавил пальцы, и они хрустнули, как деревянная клетушка-мышеловка, на которую случайно сели. — Внушаешь ты мне подозрения в этом, Полторанин! Сильные подозрения!

— Да я вроде ничего… — смутился Гошка. — Раньше верно бывало… По молодости, по глупости…

Комсорг еще немного побегал, потрещал пальцами и вдруг резко замер, словно наткнулся на невидимый барьер. Отчаянно рубанул рукой.

— Ладно, Полторанин! Раздевайся!

Гошка вытаращил глаза:

— Ка… как раздевайся?

— До пояса раздевайся, скидывай гимнастерку. Включаю тебя в бригаду «Комсомольский аврал». В качестве первого общественного поручения.

— А зачем?

— Будешь работать с ребятами, делать разметку. Для каждого дома, двора, для каждого огорода.

Гошка удивленно отступил на шаг, снял фуражку и вытер мокрый лоб: это еще что за новости? Какой такой аврал?

— А я, между прочим, на службе, — сказал Гошка. — Мне в двадцать ноль-ноль заступать в наряд. Днем по инструкции положено отдыхать, выспаться перед ночной вахтой.

— Ты что, отказываешься?

— Не отказываюсь, а не имею возможности. Этим твоим архаровцам делать нечего — они же школьники, на каникулах находятся, вот и пускай вкалывают. А я на службе.

«Да и вообще, — подумал Гошка, — чего это ради стану я, служивый, уважаемый человек, отмеченный наградой, копаться в земле вместе с сопливыми желторотиками? На виду у всей Черемши, да к тому же задаром, за здорово живешь. Видали, нашли дурачка…»

— Вот делают воскресники, так я, может, и подумаю, — сказал Гошка.

— Ты лучше сейчас подумай.

— Нет, — отрезал Гошка. — Сейчас думать не желаю. Больно жарко, голова трещит. («Пойти опохмелиться, что ли?»)

— Ну и валяй отсюда. Не о чем нам говорить! — рассердился Степан.

«Вот так, язви тебя в душу! — без сожаления, даже с иронией подумал Гошка. — Всюду баш на баш, иначе не договоришься. В первую очередь — от тебя требуют, а за так — не найдется простак. Что же такое получается? А ежели ты душу распахнул навстречу революционной жизни, ежели всерьез задумал перековаться?»

Гошка грустно посмотрел на часы, поболтал ими на ремешке: без пяти двенадцать. Надо, пожалуй, пойти в столовку, она сейчас уже открывается. Выпить кружку пива, а уж тогда поразмышлять насчет житья-бытья. Да и народу наконец показаться, а то за полдня никого путевого, кроме нескольких молокососов, не встретил во всей Черемше.

И отчего это люди с пристрастием друг к другу относятся, почему норовят обязательно наступить на мозоль? А ведь пишется везде «братья по классу». Крупными буквами. Эх-ма… Елки-палки, щи с малиной…

Возле столовой, кроме бродячей собаки, лежащей на мураве сбоку крыльца, еще никого не было, однако у пивного ларька, с теневой стороны, слышались голоса. И пожалуй, знакомые. Это гужевались, давили бутылку плодово-ягодного два давних Тошкиных приятеля из приезжих переселенцев — два Ваньки. Когда-то Гошка даже водил с ними компанию.

— Наше вам, — кивнул Гошка. — Сосете? А промфинплан горит.

— Пущай горит, — сказал дылдастый Ванька-черный. — Мы, однако, не пожарники.

Оба парня уже были «под мухой», вино они мешали с пивом, наливая в пивные кружки, и обалдевали прямо на глазах. «Через полчаса брякнутся тут же на этих камнях. Как пить дать», — прикинул Гошка и заказал кружку пива.

Захмелевшие ребята полезли к Гошке с объяснениями, всякими дурацкими откровенностями, начали было щупать да дергать за штаны: на прочность, дескать, не вывалишься ли из них? Но Гошка быстренько отвадил остряков.

Ванька-белый, поменьше ростом, держался исправно, больше помалкивал, а у Ваньки-черного был явно поганый язык: молол без передыху разную дребедень, в которой похвальба пополам с матерщиной. Потом попросил совета: кержаки, мол, деньги хорошие дают, за то, чтобы девку одну как следует проучить. Прижать где-нибудь и хворостиной отделать. Шибко, говорят, старикам насолила.

— Так за чем дело? — спросил Гошка, потягивая теплое пиво.

— Да понимаешь… Знакомая она наша, вместе работаем… Знает нас как облупленных. Может, ты возьмешься — дело-то стоящее. Мы на подхвате будем. Выгорит — никто внакладе не останется.

— Что за девка?

— Кержачка одна. Бровастая такая, с косой. В сиреневой майке ходит. Вообще-то ничего, тепленькая.

— Уж не с ней ли я вас на мосту видел?

— Точно, с ней. Мы, понимаешь, с Ванькой по рукам ударили. На бутылку. Кто, значит, первый обкрутит ее. Чего-то не получается.

— Ну и гады же вы… — Гошка с сожалением посмотрел на оставшееся в кружке пиво, помедлил и выплеснул его Ваньке-черному в лицо. — Умойся вот, паскуда, и подумай, о чем ты бормочешь.

Тоскливо и муторно сделалось Гошке. Он вдруг вспомнил солнечный школьный класс, пепельную Грунькину косу, пушистую, отливающую золотыми искорками, вспомнил с горечью дурацкую свою любовь… Он три года не осмеливался ей признаться, а потом пришел лысый дядька и купил Груньку вместе с косой и родинкой на левой щеке. Одни берут за деньги, а другие подлостью— вот как эти два слюнявых недоноска.

— Запомните, оглоеды: если вы хоть пальцем тронете эту девку, я вас обоих порешу. На том свете достану— вы меня знаете.

Парни перестали петушиться, пьяно загалдели, но Гошка не стал их слушать и втолковывать не стал: и так все понятно. К тому же им хорошо известно, что слов на ветер он не бросает.