— Мабуть, они его и взорвали, — желчно сказал Слетко.

— Следователь разберется, кто взорвал. А гадать — пустое дело.

Слетко сердито мял в руке свою старенькую кожаную кепку. Носил он ее редко, вечно держал зажатой в кулаке, и если надевал — в цеху, у станка, — то обязательно козырьком назад.

— Так що получается, председатель? Мабуть, коней они не дадут?

— Могут не дать. По закону. Кони у них артельные, для охотничьих нужд. Надо просить, нажимать на сознательность.

— Тю, халепа! — Павло яростно шлепнул кепкой о ладонь. — Щоб я, потомственный пролетарий-гегемон, схилявся перед цими куркулями? Ни, не хочу. Не буду.

— Как знаешь, — пожал плечами Вахромеев, — обойдусь и без тебя. Только ведь у нас с тобой партийное поручение, ты не забывай.

Он скатал в колечко и сунул в карман галифе нагайку и направился в Кержацкую падь. В конце концов, будет даже спокойнее без такого шебутного оратора.

— Почекай, — крикнул вдогонку Слетко, — коня-то забери. Твой конь?

— Мой, — обернулся Вахромеев. — Пускай остается. Он чужого не подпустит. Ну ты идешь, что ли?

— Та иду…

Мужики сидели у начатого нового сруба на штабеле ошкуренных бревен, сидели рядочками: внизу — один ряд, потом — второй и выше — третий. Как есть собрались сфотографироваться на добрую артельную память.

Начальственным гостям вынесли из избы скамейку и столик — легкий, кухонный, ножки врастопырку. Вахромеев накрыл его куском красной бязи, который всегда держал в полевой сумке в качестве походной скатерти для собраний и заседаний.

Сидели, играли в молчанку, ждали кого-то. Вахромеев исподлобья разглядывал мужиков: крепкие, щекастые, породистые, язви их в душу. У всех бороды, кудлатые, чесаные, будто дворницкие метла: сидят ухмыляются, прячутся за этими бородами, как за занавесками: поди узнай, что у каждого на душе?

А ведь кто-то из них прошлым летом стрелял в него на Хавроньином увале — там вокруг покосы только ихние, кержацкие, других нет. Пуля срезала ветку прямо над головой. Промаха не было — просто предупреждали, такие, как эти, не промахиваются.

Низкорослый Слетко, нервничая, дрыгал ботинками — ноги со скамейки не доставали до земли. Вахромеев незаметно толкнул вбок: уймись, смотрят же на тебя! «Починай! — шепотом огрызнулся механик. — Якого биса тянешь?»

Начинать еще нельзя: не было главного. Не было пока деда Авксентия — патриарха кержацкого рода, и еще кое-кого из местной иерархии, которой принадлежит решающее слово.

Минут через пять появился наконец дед, тыча посохом мураву. Прищуренно огляделся, перекрестил братию на бревнах, помедлил — и президиум тоже. Ему освободили место в середине первого ряда. А еще через минуту, запыхавшись, прибежал и тот, кого, собственно, ожидали — Савватей Клинычев (Устин-углежог предупреждал, что Савва — третий по рангу в общине, но первый по влиянию и весу).

— Заметушился, забегался, простите христа ради! — Савва сбросил с головы, войлочную шляпу-пирожок, порылся за пазухой, достал оттуда вчетверо свернутую газету. — Вот Афонька-постреленок принес, на почту бегал по моему указу. Радость-то какая, мужики! — Он потряс газетой над головой, развернул ее и положил-припечатал на красную скатерть. — Праздник у нас великий, братья товарищи: Конституция объявлена! Мы теперь с вами как есть свободные равноправные граждане. Все права нам дадены! Слава те господи, сподобились мы милости великой, снизошли на нас благости твоя! Слава те!

Сверкая лысиной, Кринычев, оборотясь к президиуму, стал отбивать земные поклоны, за ним поднялись мужики на бревнах, забормотали, истово крестясь и тряся бородищами.

— Кончай треп, Клинычев! — шагнул со скамейки и, крепко взяв за локоть кержацкого старосту, тихо сказал Вахромеев. — Слышишь, кончай.

— Погоди, председатель. Сядь, не гоношись. Я еще не все сказал.

Он опять выскочил на середину и, размахивая войлочной шляпой, голосом наторевшего проповедника принялся хвалить и возносить советскую власть, истинно и всенепременно народную, рабочую и крестьянскую, которая, будто матерь родная, заботится и печется о благе мужицком, о процветании и вознесении отечества нашего… Слава власти народной, слава вождю великому, многие лета, многие лета…

Умел говорить плешивый Савватей, умел поиграть душевностью — не зря считался кержацким краснобаем… Тем не менее Вахромеев понимал, что все это лишь заранее продуманный спектакль, отрепетированный и умело обставленный, в Котором ему и Слетко отводятся роли незадачливых простаков статистов.

— Во дает! — вполголоса сказал Павло. — Як тот Гришка Распутин. Шо б ты сказился, Змей Горыныч.

— Тихо! — цыкнул Вахромеев. — Молчи и слушай, все идет как надо.

Кержаки аплодировали гулко, будто стучали в деревянные колотушки. А на лицах — никакого выражения, да и не видно лиц: одни холеные бороды. «Постричь бы их, лохматых, — злорадно подумал Вахромеев. — Привести сюда парикмахера и оголить всех под машинку, как новобранцев».

Он отложил мятую клинычевскую газету в сторону, а из сумки достал свою — свежую «Правду». И сказал:

— Верно говорит Савватей: вот здесь в проекте Конституции про все наши права подробно написано. Я зачитаю. — Вахромеев стал читать газету, временами делая паузы, чтобы проверить — как слушают? Слушали внимательно. — Ну вот, мужики. Чтобы не подумали вы, что права эти вам всем на тарелочке подносятся вроде святого дара, так я теперь прочитаю и о ваших обязанностях. Слушайте. — И это прослушали в полной тишине, заинтересованно и серьезно. Тогда Вахромеев объявил: — Ежели вопросов нет, давайте выступать. Стесняться некого — здесь все свои.

— А пошто выступать-то? — простодушно улыбнулся Клинычев. — Выступают — это когда против. Как, к примеру, на войну выступают. А мы все согласные. Вот коли поговорить, обкумекать — завсегда с нашим удовольствием.

— Ну что ж, говорите. Кто желает первым?

Однако мужики молчали, и молчание это было красноречивым, дескать, пришел сюда, так сам и говори, а мы посидим да послушаем.

Еще в самом начале разглядел Вахромеев в верхнем ряду на бревнах Егорку Савушкина — когда-то вместе учились в шагалихинской школе, даже дружбу водили. Потом Егорка ушел с отцом в тайгу белковать, а Вахромеева призвали в армию. Теперь Егорка заматерел, раздался в плечах, обзавелся кудрявой бородой, Вахромеев сделал ему знак: может, дать слово? Тот не шелохнулся, не моргнул глазом, мол, знать тебя не знаю, ведать не ведаю.

Молчание затягивалось. Павло Слетко опять стал раздраженно дрыгать ногой, а тут еще к пряслу подошел бычок-сеголеток и принялся чесать бока о жердину, слышно было, как он пыхтел от удовольствия.

— Так что же, товарищи? Может, будут критические замечания по проекту? Или предложения, поправки? Вы все имеете право голоса. Высказывайтесь.

Наконец, кряхтя, поднялся старец Авксентий. Сперва прогнал бычка, огрел его посохом, потом сказал:

— Ты, Кольша, тары-бары не разводи. Говори, зачем пришел? Ежели опять на переселение нас тянуть, так тебе сказано было: не поедем. Не мы вашей плотине мешаем, а она нам поперек пути стала. Вот оно как. А может, ты опять за людьми явился? Так силком не имеешь права. Сам же читал: советская власть есть рабоче-крестьянская власть. Стало быть, ты крестьянина не замай — он тоже власть.

— Э нет, дидусь! — не утерпел-таки, вмешался Слетко. — Ты всех на одну доску не ставь. Рабочий класс — гегемон. Руководящая сила. Це ж политика.

Авксентий недовольно насупил белые клочкастые брови, наклонился к мужикам, чтобы справиться: кто такой крикливый? Ему объяснили: дескать, рабочий с плотины, механик. Дед заметно смягчился, перестал стучать палкой.

— Руководящая сила, говоришь?

— Еге ж.

— А почто всех крестьян в рабочие тянете, объясни-ка? Крестьянина земля держит, крестьянин хлеб держит, пушнину добывает. Кто кормить-то вас будет?

— Не перегибай, диду! — Слетко выбросил над головой руку с зажатой, в кулаке кепкой и начал выдавать, как на цеховом митинге: — Нема такой линии, чтобы всех селян в рабочие! Це брехня, Есть смычка города и деревни, братерска взаимодопомога. Крестьянин должен помогать производству рабочей силой, часть селян вливаются в ряды рабочего класса. Классовое пополнение. Уразумилы?